ДИССЕРТАЦИЯ: ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ НИЖНЕГО ТАГИЛА В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА, ЧАСТЬ 1

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ НИЖНЕГО ТАГИЛА В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА

ДОБРЕЙЦИНА ЛИДИЯ ЕВГЕНЬЕВНА

Диссертация на соискание ученой степени кандидата культурологии

Уральский государственный университет имени А.М. Горького

Научный руководитель кандидат искусствоведения, профессор, академик РАХ Голынец С.В.

Екатеринбург 2002

Введение.                                                                                                                            

Глава 1. Провинциальный город как культурный феномен. 24.

Глава 2. Нижний Тагил в эпоху революционных перемен 1900-1920-х годов.                                                                                                                                   

§  1. Культура «горного гнезда» в начале XX века. 

§ 2. Тагил в 1917 — 1920-е годы: от горнозаводского гнезда к «соцгороду».                                                                                                                         

Глава 3. Город советской культуры (Нижний Тагил в 1930-е-50-е годы).     

§  1. Культура провинциального города в условиях становления тоталитаризма (Тагил в 1930-е годы).                                                                     

§  2. Культурное пространство провинции и духовный потенциал столицы, их взаимодействие в Тагиле 1940-х-50-х годов.     

Заключение.                                                                                  

Библиография.                                                                               

Список сокращений.                          

Приложения:

• Хроника Нижнего Тагила 1900-1960.
• Краткие биографии деятелей культуры Тагила первой половины XX в. 236.

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность исследования. Мир городской культуры — благодатная почва для исследователей самых различных гуманитарных наук. Город — квинтэссенция цивилизации, живая история и одновременно ее результат. Он представляет собой точку пересечения исторических, социологических, филологических, искусствоведческих интересов. Но знания специалистов в конкретной области освещают соответственно свой аспект бытия города, не давая целостной картины и, главное, далеко не всегда выявляя причинно- следственные связи между отдельными сторонами его функционирования и развития.

Представление о городе как живом становящемся организме может дать объединение всех знаний и методов конкретных наук, но не механическое, а выстраивающее единую систему, которая с помощью всего многообразия фактов позволит объяснить общие закономерности и даст право делать более или менее обоснованные прогнозы относительно будущего города, выстраивать стратегию и тактику его дальнейшего развития.

В нашей работе в качестве объекта анализа предлагается провинциальный город. Это значит, что осмысление его культуры должно строиться с учетом всех особенностей такого положения в иерархии: географической, административной и культурной. Наиболее сложным, на наш взгляд, является выяснение связей провинциального города со столицей, которая в России традиционно была центром культуры.

Проблема взаимодействия столичной и провинциальной культур особенно остро стоит в России. Причиной этого, очевидно, служат не только огромные размеры, затрудненность сообщения, но и преобладание авторитарных способов управления страной, закладывавшихся еще в Древней Руси и утвердившихся со времен Петра I

Следует также обратить внимание на достаточно распространенное определение провинциального как некоего качества, в той или иной мере присущего обитателям провинции независимо от статуса города, в котором они живут. «Провинциал — не любой житель провинции, а носитель этого образа жизни. То есть это человек низкого культурного развития, обыватель, лишенный высоких гражданских идеалов, типичный конформист, боящийся сильных мира сего, преклоняющийся перед всем столичным» (94, с. 122).

С этих позиций к провинциалам можно причислить и довольно большую часть людей, проживающих в столице. И в наши дни немало москвичей, которые годами обходятся без тех культурных благ, которые представляет им жизнь в столице. И в то же время, тянущиеся к «духовной пище» жители провинции, несмотря на расстояние, находят возможность быть в курсе важнейших событий столичной культуры.

Подобное определение вполне справедливо и чрезвычайно продуктивно. Оно снимает огульное обвинение в отсталости и косности со всех жителей провинции и одновременно лишает ореола «столичности» тех, кто присваивает его себе как бы «по месту жительства». Но для целей нашего исследования оно все же не совсем удобно, так как берет за основу качества личности, в то время как в нашей работе речь идет о городе. Это не дает нам возможности уделить личности то внимание, которого она, безусловно, заслуживает.

Основная цель нашего исследования — воссоздание целостного культурного облика Нижнего Тагила в первой половине XX века. Выбор города и периода не случаен. Тагил — одновременно своеобразный и типичный провинциальный город. Его провинциальность проявляется в значительной удаленности от столичных городов, замедленности темпа жизни, отсутствии яркой и разнообразной духовной деятельности.

Основанный как заводской поселок в начале XVIII века, он на протяжении всей своей истории оставался фактически монофункциональным городом, в котором возможности для развития духовной культуры весьма ограниченны. С другой стороны, тагильская культура и сам облик города складывались таким образом, что сформировался особый мир, менталитет жителей, были заложены предпосылки для появления нетрадиционных явлений в художественной жизни. Поэтому нас интересовали одновременно типические черты провинциального «культурного гнезда» и причины зарождения в этих условиях особенностей, которые отличают внешний и внутренний облик Тагила.

Выбор периода был обусловлен двумя обстоятельствами. Первое — это сложность и многоаспектность времени, характерная для истории России в целом, когда на протяжении жизни одного поколения несколько раз сменились основные парадигмы развития общества и принципы существования культуры.

Второе — слабая изученность истории Тагила первой половины XX века. Если тагильским краеведам и старожилам этот период его жизни известен достаточно хорошо, по крайней мере с точки зрения фактов, то специальной исследовательской литературы о нем недостаточно. Тем более нет целостного осмысления разрозненных сведений об изменениях в развитии культуры города, о связях этих изменений с общенациональным культурным процессом, с прошлым и будущим Тагила.

Поэтому одной из основных задач работы можно считать систематизацию информации о культуре этого переходного периода, который стал связью между полярными на первый взгляд, но едиными по сути мирами — демидовским «горным гнездом» и современным Тагилом.

Степень изученности проблемы.

Идея комплексного изучения города не нова. В отечественной науке она была выдвинута еще в 1910-1920-е годы петербургским историком И.М. Гревсом и подхвачена целым рядом его учеников. Гревс писал: «Город — одно из сильнейших и полных воплощений культуры, один из самых богатых видов ее гнезд… Но надо уметь подойти к сложному предмету познания, в частности, понять город, не только описать его, как пассивную плоть, но и почуять, как глубокую живую душу, уразуметь город, как мы узнаем из наблюдений и сопереживаний душу великого или дорогого нам человека» (7, с. 25).

В 1923 году филолог Н.К. Пиксанов в своей работе «Два века русской литературы» параллельно с Гревсом выдвинул термин «культурное гнездо» в применении к периферийным городам и отдельным культурным явлениям внутри них. «Наметился путь изучения областных культур через изучение «культурных гнезд» как первичных ячеек общерусской культуры» (22, с. 3).

Идеи Пиксанова — Гревса способствовали массовому подъему краеведческого движения в 1920-е годы. Школе Гревса принадлежат термины «родиноведение» и «градоведение», подчеркивающие важность изучения культуры периферийных культурных центров, прежде всего городов. Разработке методологических принципов этих наук посвящен ряд статей Гревса и его единомышленников: Н.П. Анциферова, ММ. Богословского, ВВ. Богданова, C.B. Бахрушина в журналах «Краевед», «Экскурсионное дело», «Педагогическая мысль», «Вопросы краеведения в школе», а также отдельные издания: «Областные культурные гнезда» Пиксанова (82), «Как изучать свой город в плане школьной работы» Анциферова (6).

В последнем даны ценные методические указания не только для школьного краеведения, также чрезвычайно популярного в те годы, но и для исследования города в самом широком смысле. Анциферов не раз подчеркивал значимость подобных исследований: «Все возрастающий интерес к городу — характерная черта современности… Намечено образование особой отрасли знания — градоведения. Все эти явления характеризуют большое движение общественной мысли, которое получило особое название — урбанизм. Познание города дает чрезвычайно много для каждого работающего в области обществоведения. То, что удается узнать из книг, в лучшем случае из документов, подлинных свидетелей событий, все это получает проверку на материале города… В каждом самом малом уголке города, как в капле воды, отражена многообразная и сложная жизнь социального организма, со всеми его противоречиями и внутренней борьбой» (6, с. 5).

И.М. Гревс считал комплексное изучение города неотъемлемой частью не только краеведения, но и исторической науки в целом. «Особенно смутно представляется нам образ краеведческого изучения целокупной культуры (здесь и далее курсив И.М. Гревса) данной местности… Это и есть объект истории в целом; это же представляет важный предмет для самопознания края и необходимый элемент для познания страны (родиноведения): культура, мир человека, развитие его в личности и обществе, во всех сферах жизни внешней и внутренней, в деятельности и ее плодах, в сознании и его мотивах. Имею в виду изучение города, как самого сильного конкретного воплощения культуры» (104, с. 247).

Широко обсуждалась роль провинциальных центров и вообще провинции в общенациональной культуре. На этот счет существовало две точки зрения. М.М. Богословский считал, что «прежде всего — связь с метрополией, а местные особенности выступают как «нюансы», которые подтверждают те же общие закономерности» (23, с. 4).

Другую позицию занимали Н.П. Анциферов и В.В. Богданов: «Необходимо выделять 1) специфические черты, характерные для всех русских провинций 2) особые черты, характерные исключительно для данной провинции 3) черты, присущие данной провинциальной культуре как центру, к которому тяготеют свои собственные провинции» (23, с.5).

Однако, подчеркивая важность изучения провинциальных культурных гнезд, сами представители школы «родиноведения» занимались исследованием столичных центров, главным образом Петербурга.

Чрезвычайно интересным образцом подобного рода являются работы Анциферова о Петербурге. Но в них автор делает акцент на образах города в литературе, что, очевидно, отражает его личные пристрастия («Петербург Достоевского», «Петербург Пушкина», «Душа Петербурга») (7) .

Глазами писателей показаны и разные города мира, в том числе России, в сборнике «Современные города», составленном совместно с Т.Н. Анциферовой (4). Такие панорамы городов, несомненно, красноречивы и должны быть использованы в качестве источников для дальнейших исследований, но они не ставят целью научно-обоснованный анализ города, оставаясь в рамках художественных образов.

Схожа с ними и книга (самостоятельная работа, автор которой не имел отношения ни к каким научным школам) писателя В. А. Гиляровского «Москва и москвичи» (18), представляющая собой собрание блестящих зарисовок внешнего облика и быта первопрестольной русской столицы.

Спустя почти столетие другой литератор — Петр Вайль — обратился к магии различных городов, в разное время и по — разному представлявших собой «центры мира». Его монография «Гений места» (15) написана в жанре путевой прозы (по определению критиков, в частности автора послесловия к изданию 1999 года Лев Лосев). Она представляет собой осмысление в философско-эссеистической манере своеобразия духа, образа города, данное сквозь призму художественной культуры, причем, в отличие от работ Анциферова, не только литературы, но и кинематографа, музыки, изобразительного искусства.

Несколько ближе к задачам культурологического исследования стоит работа Н.П. Анциферова «Быль и миф Петербурга» (5), которая трактуется самим автором как методическая разработка к экскурсии по городу. Но и это по самому своему жанру скорее развернутый план для исследования, нежели само исследование. Опыты же подобного рода в отношении периферийных городов с отражением именно провинциальной специфики нам неизвестны.

В начале 1930-х годов идеи «родиноведов» подверглись критике, а краеведение было перестроено с уклоном в утилитаризм. Изучение провинции с учетом ее самобытного культурного облика было признано вредным и почти заглохло. «В конце 1960-х годов концепт «культурное гнездо» появился вновь, но в основном с указанием на невозможность его использования… Областное понималось как отдельное, а не частное» (23, с. 7).

В последнее десятилетие XX века интерес к изучению культуры провинции возник вновь. Любопытно отметить, что своего рода «возрождение» этого интереса вновь оказалось связано, помимо провинциальных научных школ, с Петербургом.

Учеными Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена была разработан так называемый «регионоведческий» подход к изучению провинциальных (и не только) культурных центров. Он подробно изложен в целом ряде публикаций, выходивших на кафедре художественной культуры университета с 1998 года.

Той же проблеме посвящен сборник «Основания регионалистики» под редакцией A.C. Герда и Г.С. Лебедева, вышедший в Петербурге в 1999 году (77). Авторы подчеркивают свою связь с концепцией школы Гревса, рассматривая свою работу как «развитие тех направлений, которые наметились в трудах И.М. Гревса и его последователей…» (77, с. 11).

Выделение различных областей знаний, изучающих культуру регионов, в отдельную науку — регионалистику — позволит, по мнению авторов сборника, «оценить культуру и основанную на ней форму самосознания как основной интегрирующий общественный фактор, а, следовательно, во всех сферах знания определить структурные позиции таких его составляющих, как теория, история и остальные структурные характеристики» (там же). Методологические принципы исследования, предложенные в этой работе, представляются нам весьма ценными, действительно развивающими и уточняющими концепцию «родиноведов» 1920-х годов в свете позднейших достижений гуманитарной мысли. Прежде всего, это идеи семиотики, то есть, отношение к культуре региона как целостному тексту.

Регионалистика предлагает рассматривать культурно-исторический потенциал города или области «как сумму различных, хронологически относительно синхронных наиболее общих типов, выделяемых по материалам конкретных наук… Тип в координатах места и времени определяется как топохрон. Любой материальный объект, правильно интерпретированный, выступает как топохрон культуры, раскрывающий ее семантическое содержание. Хронотоп — регламентируемая модель человеческого поведения (Бахтин).

Оба понятия фиксируют и развертывают архетип культуры, закрепляют его в пространстве-времени и реализуют в стереотипном поведении индивида и социума. Ключ к преобразованию топохрона в хронотоп — имя (топоним). Семантика топохрона через топоним, развертываемый в хронотоп, составляет высший доступный для исследователя уровень структурирования движения культурной энергии» (77, с. 42).

Применение идей семиотики к анализу города как пространственной структуры — метод, популярный в последнее десятилетие. «Выявление способности пространственных отношений быть носителями разнообразных культурных смыслов и изучение соответствующих семиотических средств вело к выделению семиотики пространства в самостоятельную сферу исследования… Способность пространства… выражать «любые значения, коль скоро они имеют характер структурных отношений», позволяет говорить о языке пространства… как об одном из важнейших и необходимых языков культуры» (97, с. 27).

Соответственно, город — это особым образом организованная структура, которая прочитывается как модель мироздания, космоса, и противостоит окружающему ее природному хаосу. Такой подход к пониманию города успешно развивается исследователями Екатеринбургского института урбанистики, созданного на основе Уральской архитектурно-художественной академии.

Некоторые результаты их работы представлены в книге «Семиотика пространства» под редакцией А.А. Барабанова (87). Подобный анализ города предпринят и в статьях сборника «Человек и город: пространства, формы, смыслы» (97), вышедшего в Санкт-Петербурге (среди его авторов — также ряд екатеринбургских урбанистов).

Из доступных нам зарубежных изданий наиболее интересными представляются работа У. Эко «Отсутствующая структура. Введение в семиологию» (99), в частности, раздел «Семиотика архитектуры», а также небольшая статья Джеймса Дональда «Город, кинематограф: современные пространства» (101).

Блестящий пример семиотического анализа города дал в 1990 году (в России опубликована в 1999) Ю.М. Лотман в своей монографии «Внутри мыслящих миров» (60) в главе «Символика Петербурга». Попытки подвергнуть семиотическому анализу городское пространство, раскрыть глубинные смыслы его организации представляются нам чрезвычайно плодотворными и берутся за методологическую основу, когда речь идет именно о пространстве, будь то географическое, архитектурное или культурное пространство.

Однако анализ города как целого подразумевает и рассмотрение происходящих в нем внутренних процессов, лишь опосредованно связанных с особой организацией и восприятием пространства. Не менее важно, как нам кажется, обращать внимание на экономические, социальные, даже политические аспекты бытия исследуемого города, на его художественную жизнь.

В числе работ, посвященных городу, хотелось бы отметить еще фундаментальную монографию М.С. Кагана «Град Петров в истории русской культуры» (40). Она представляет собой попытку целостного охвата жизни города с позиций деятельностного подхода к культуре и может в какой-то степени служить для нас примером, хотя это снова объект столичного статуса. Во введении к ней автор дает определение культуры города, вписывая его в контекст своего определения культуры вообще: «…Культура имеет разные масштабы…; самый широкий масштаб — культура человечества, самый узкий — культура личности, а между ними — целая серия разных модусов культуры: национальный, сословный, профессиональный, возрастной и т.п.; в их числе и культура города как специфическое проявление национальной культуры…

Культура имеет три модальности — духовно-человеческую, процессуально- деятельностную и предметную, и ее реальная жизнь есть постоянный переход одной модальности в другую… А отсюда следует, что культура города… должна рассматриваться в единстве и взаимопревращениях этих трех сторон ее целостности существования и развития: в этом круговороте — точнее, спиралеобразном движении — рождается и формируется специфический культурный облик города» (40, С. 13-14).

Чрезвычайно интересные идеи высказывались в статьях и тезисах различных сборников, посвященных отдельным проблемам культуры провинции. Особенно нужно отметить исследования проблем интеллигенции в провинции, которыми сейчас занимаются многие провинциальные центры (Новосибирск, Омск, Иваново и др.). Представляет интерес ряд статей в сборнике «Интеллигент в провинции», посвященный роли интеллигенции в культуре малых городов.

Сущностные черты провинциальной интеллигенции и жизни в провинции обозначил и проанализировал Л.Н. Коган в статье «Духовный потенциал провинции: вчера и сегодня» (111). Основные положения концепции Пиксанова — Гревса подробно изложены в статье новосибирских исследователей Е.И. Дергачевой-Скоп и В.Н. Алексеева «Концепт «культурное гнездо» и региональные аспекты изучения духовной культуры Сибири» (23), а также в более позднем издании омских ученых «Мир историка: идеалы, традиции, творчество», в статьях В.Г. Рыженко и Т.А. Сабуровой (84, 85).

Кроме того, чтобы уточнить наши знания о городе и способах его функционирования, нам пришлось привлечь связанные с нашей темой общие работы историков, социологов, архитекторов, дизайноведов, урбанистов, как правило, носящие отраслевой характер, то есть, посвященные какому-то одному аспекту жизни города.

Это статьи И.С. Турова «Городской образ жизни: теоретический аспект» (117), Ю.Л. Пивоварова «Географическое учение об урбанизации: проблемы и поиски решений» (115), обозначающие особенности городского пространства, как физического, так и социального. Здесь же стоит отметить статью философа Юрия Левады «Почему дороги ведут в Рим» (114) и работу французского социолога Алена Турэна «Центр и провинция» (118), раскрывающую особенности диалога столицы и регионов в современной Франции.

Данный обзор показывает, что потребность в комплексном осмыслении культуры городов существует и попытки предпринять такое осмысление делались и делаются неоднократно. Разработаны достаточно разнообразные методологические подходы к анализу «историко-культурных зон» (термин, данный авторами сборника «Основания регионалистики»), обсуждаются отдельные проблемы бытия городов различного ранга. Однако исчерпывающего исследования, дающего образец применения подобных методов к изучению культуры именно провинциального города нет, или же они мало известны.

Несколько больше «повезло» в этом плане столицам, особенно Петербургу, но особенности их культурной жизни таковы, что руководствоваться теми же принципами при изучений провинции без соответствующей корректировки невозможно. Тем более это составляет проблему для городов, не являющихся носителями богатых исторических традиций. И.М. Гревс не раз уточнял, что утверждаемые им идеи относятся, прежде всего, к крупным историческим центрам.

Серьезная научная литература, посвященная Тагилу первой половины XX века, практически отсутствует. Среди общих работ, посвященных культуре Тагила, следует выделить исследование сотрудников Московского этнографического музея В.Ю. Крупянской, О.Р. Будиной и других «Культура и быт горняков и металлургов Нижнего Тагила (1917-1970)» (49). В этой книге собран богатый фактический материал, хотя и не весь, а лишь соответствующий идеологическим установкам времени, в которое писалась работа. Тем не менее это исследование можно считать основным и опорным в изучении культуры советского Тагила.

К числу общих работ следовало бы отнести и несколько раз (с 1945 года) переиздававшийся коллективный труд «Нижний Тагил», но это скорее выполненная в традиционном для советского времени стиле «книга о городе», которая представляла официальную точку зрения на его прошлое и настоящее.

К разряду подобных изданий относится и сборник статей «В нашем краю» (14), где также содержится некоторая информация. Но в целом научная ценность этих книг невелика.

Гораздо более интересны два выпуска статей и тезисов к конференции «Тагильский край в панораме веков» ([90, 91), проводимой совместно кафедрой истории Нижнетагильского педагогического института и Нижнетагильским музеем- заповедником горнозаводского дела Среднего Урала, где представлены результаты поисковой работы историков и краеведов. В них отражены самые разные эпохи и аспекты жизни города, и хотя это всего лишь статьи, многие из них могут послужить отправной точкой для дальнейших исследований.

Не существует отдельного фундаментального труда, посвященного художественной культуре Тагила, но изучение истории культуры Урала в целом имеет богатые традиции. Основоположниками изучения уральского изобразительного искусства следует считать пермского краеведа, музейного деятеля H.H. Серебреникова и свердловского искусствоведа Б.В. Павловского.

Труд H.H. Серебренникова «Урал в изобразительном искусстве» (88) — первая работа подобного рода, осмысление художественных процессов на Урале со времени появления здесь искусства до 1950-х годов. Особая ценность этой книги — наличие в ней основной библиографии изобразительного искусства Урала и краткого биографического словаря художников, работавших на Урале.

Б.В. Павловский является автором целого ряда исследований о становлении и развитии изобразительного искусства на Урале. В его обобщающих работах «Художники на Урале. Краткий обзор работ за 30 лет» (79) и «Декоративно- прикладное искусство промышленного Урала» (78) содержится ряд ценных сведений и заметок об изобразительном искусстве Тагила. В первой из них дается, в частности, характеристика творчества художников, работавших в Тагиле в годы Великой Отечественной войны.

Б.В. Павловский явился также создателем кафедры истории искусств в Уральском государственном университете, которая развивает традиции изучения уральского искусства.

Осмысление художественного процесса на Урале на протяжении XX века с точки зрения современной науки дал в ряде работ C.B. Голынец. Особо следует выделить написанную совместно с JI.A. Заксом развернутую статью «Искусство Урала в социокультурном контексте XX века» (20).

С.П. Ярков на протяжении ряда лет занимается изучением истории Екатеринбургской художественно-промышленной школы, в которой учились многие уральские художники, в том числе и работавшие в Тагиле (О.Э. Бернгард, Г.И. Форшев, В.В. Топоркова, В.И. Шишов и др.).

Одной из последних по времени работ, исследующих уральское изобразительное искусство 1920-х годов, стала выполненная на кафедре истории искусств УрГУ диссертация Е.ГТ. Алексеева «Художественная жизнь и развитие изобразительного искусства Урала 1920-х годов» (122), в которой содержится ряд неопубликованных ранее фактов и чрезвычайно подробный анализ уральского художественного процесса в этот период. Для нас особенно важно, что автор исследует также творчество малоизвестных художников, работавших в Тагиле, в частности В.В. Топорковой, H.A. Банникова, В.А. Кузнецова.

Особую сторону научных интересов кафедры составляет невьянская иконописная школа и тесно связанные с ней уральские расписные промыслы. Следует отметить издание «Невьянская икона», научным редактором и автором обзорной статьи которого является Г.В. Голынец (70). В нем хотя и нет прямых указаний на тагильских мастеров, содержится характеристика распространенного в этом регионе иконописного стиля и путей его развития.

Большую ценность представляют исследования в этой области В.В. Барадулина, в особенности его книга «Уральский букет: народные росписи горнозаводского Урала» (10), где несколько глав посвящены подробному разбору расписного промысла в Нижнем Тагиле. В книге «Уральская икона» (94), также подготовленной учеными Уральского университета, собраны сведения о нижнетагильских иконописцах рубежа XIX-XX веков.

Своего рода штрихами к портрету Нижнего Тагила можно считать ряд дипломных работ, выполненных студентами кафедры искусствоведения УрГУ, в которых содержатся малоизвестные факты. Правда, тематика этих работ не слишком широка: как правило, это монографические рассказы о жизни и творчестве конкретного художника (выбор которых тоже, в основном, ограничивается узким кругом наиболее известных имен), либо характеристика экспозиции и фондов тагильских музеев.

Некоторые ценные факты содержит дипломная работа К. А. Гилевой, представившей анализ жизни и творчества каслинского мастера A.C. Гилева, некоторое время работавшего в Н. Тагиле (135).

Крупным центром исследований проблем уральской культуры является Институт истории и археологии УрО РАН. Под редакцией его директора академика В.В. Алексеева в последние годы вышел целый ряд обобщающих коллективных трудов, среди которых «Урал в годы Великой Отечественной войны» (3), «Уральская историческая энциклопедия» (95), «Урал в панораме XX века», «Урал на пороге третьего тысячелетия» (20, 27).

Исследованием культуры, в частности образования на Урале в годы Великой Отечественной войны занимается доктор исторических наук A.B. Сперанский (188).

Специалистом по истории краеведческого движения на Урале в 1920-1930-е годы является H.H. Тагильцева, автор кандидатской диссертации «История краеведения на Урале в 1920-1930 годах» (194) и ряда статей, в частности «Из истории краеведения на Урале (1921-1936 гг.)» (92).

Проблемы интеллигенции в XX веке изучаются Центром региональных исследований при УрГУ под руководством доктора исторических наук М.Е. Главацкого. Силами этого Центра в последние годы изданы коллективные труды «Российская интеллигенция: критика исторического опыта» (30) и «Милосердие и благотворительность в российской провинции» (29).

М.Е. Главацкий является также автором ряда книг об уральской технической интеллигенции начала XX века, о выдающемся инженере В.В. Грум-Гржимайло, соавтором сборника «37- й на Урале» (39) и «История репрессий на Урале» (93).

Существует целый ряд исследований, целиком посвященных или каким- то образом затрагивающих отдельные стороны жизни Урала в целом и Тагила в частности. Среди общеисторических работ выделяется двухтомная монография тагильского историка В.М. Кириллова «История репрессий в нижнетагильском регионе Урала. 1920 — начало 1950-х годов» (45). Касаясь в нашей работе темы репрессий, мы опирались, прежде всего, на это издание.

Другим источником, подробно освещающим роль репрессий в жизни города и отдельных его жителей, нужно считать «Книгу памяти» (46), изданную тагильским обществом «Мемориал». Она представляет собой подробную подборку архивных документов, личных воспоминаний и исторических изысканий.

Среди историков, изучавших историю репрессий на Урале, кроме В.М. Кириллова, следует выделить Г.Я. Маламуда (163) и А.И. Делицоя (136).

Изучением изобразительного искусства Тагила занимается коллектив Нижнетагильского государственного музея изобразительных искусств. Благодаря его работе выявляется ряд малоизвестных, незаслуженно забытых художников, так или иначе связанных с Тагилом.

К числу наиболее интересных находок относится новое открытие художественного наследия Павла Голубятникова, ученика и друга К. Петрова-Водкина, а также творчества и подробностей биографии Феликса Лемберского, сыгравшего видную роль в организации художественного процесса и распространении изобразительного искусства в Тагиле в годы Великой Отечественной войны.

К источникам сведений об изобразительном искусстве Тагила следует отнести также популярные брошюры издательства СХ СССР о художниках О.Э. Бернгарде, П.С. Бортнове, М.В. Дистергефте, P.M. Задорине, М.П. Крамском.

Анализ архитектурного облика Тагила представлен в книге A.A. Стригалева и А. И. Целикова «Нижний Тагил: жилищно-гражданское строительство» (89), которая подробно освещает принципы застройки города в 1930-1950-х годах. Написанная в 1959 году, она не всегда свободна от идеологической предвзятости, к тому же в ней рассматриваются в основном узко специальные градостроительные, даже инженерные проблемы.

Профессиональный искусствоведческий анализ архитектуры советского Тагила содержится также в дипломной работе A.T. Карташевой «Архитектура Нижнего Тагила после 1917 года» (148) — единственном из известных нам именно искусствоведческих исследований архитектуры Тагила XX века.

Представления о «душе города» можно почерпнуть из художественных произведений писателей Урала и, в частности, самого Тагила. Ярким примером здесь могут служить роман Д.Н. Мамина-Сибиряка «Горное гнездо» (164), посвященный Тагилу второй половины XIX века, и романы и очерки нижнетагильского прозаика А.П. Бондина, описывавшего город и его жителей первой трети века XX (126).

Ценным источником, до некоторой степени освещающим жизнь Тагила в первые послереволюционные десятилетия, является сборник рассказов рабочих Тагила «Были горы Высокой» (127), отредактированный А.М. Горьким и изданный в 1935 году. Помимо информации о событиях тех лет, переданной «из первых рук», сборник дает богатый материал для размышлений о массовой психологии рядового провинциала, которому довелось жить «во время перемен».

Одним из основных источников знаний о культуре любого региона служат работы местных краеведов. Краеведческое движение на Урале имеет глубокие корни, которые были заложены еще во второй половине XIX века деятельностью УОЛЕ. На 1920-е годы пришелся второй всплеск краеведческой активности уральских любителей местной истории. Замечательные достижения и находки связаны с именами В.П. Бирюкова (Шадринск), H.H. Серебренникова (Пермь), М.О. Клера и Л.М. Хандросса (Екатеринбург-Свердловск), А.Н. Словцова и деятелей Тагильского общества исследователей местного края.

Третий этап развития краеведения мы переживаем в последние десятилетия, когда вновь вспыхнул интерес к этой области знаний. Свидетельством этого интереса служит возрастание краеведческих изданий — «Шадринская старина», «Были Ирбита», «Уральская старина», «Пермский край», «Тагильский краевед», проведение регулярных краеведческих конференций, таких как Смышляевские чтения в Перми, Бирюковские чтения в Челябинске, упомянутые выше две конференции «Тагильский край в панораме веков».

Знаменательно, что, как и на рубеже XIX-XX веков, в краеведческой работе принимают активное участие представители академической науки. В частности, редакторами «Уральской старины» являются сотрудники института истории и археологии УрО РАН В.В. Алексеев и A.B. Сперанский, а активными деятелями краеведческого движения в Тагиле — историки Нижнетагильского государственного педагогического института В.М. Кириллов, Т.К. Гуськова, Г.Я. Маламуд и др.

В 1928-1929 годах тагильское краеведческое общество выпускало «Материалы по изучению Тагильского округа» (165, 166), в которых можно найти информацию не только о каких-то конкретных находках, но и об организации этой работы и о самих деятелях краеведческого движения того времени.

Альманах «Тагильский краевед» издается с 1988 года, научная ценность опубликованных в нем статей и фотоматериалов чрезвычайно велика. Хотелось бы выделить исследования краеведов А.И. Орлова, E.H. Епанчинцевой, И.Т. Коверды, C.B. Ганъжи, содержащие материал по самым разнообразным темам. Заслуживает внимания и фундаментальный справочный труд C.B. Ганьжи «Имена в истории нижнетагильского горнозаводского округа конца XVII-XIX веков» (133).

К числу источников кроме архивных документов следует отнести местные газеты, прежде всего главный печатный орган Тагила — газету «Тагильский рабочий» (с 1926 по 1933 — просто «Рабочий»), Нами были просмотрены издания с 1926 по 1950-е годы, а также отдельные более поздние номера, в которых содержалась исторически важная информация (рецензии на творчество художников, статьи об истории города и отдельных его деятелей, некрологи). В качестве справочного материала привлекались списки членов Союза художников разных лет, сведения о выставках и каталоги, адрес- календари, бюллетени работы Тагильского городского совета, рекламные буклеты.

Основным источником для выполнения работы послужили архивные документы. Большая их часть была найдена в архивах самого Нижнего Тагила, в фондах ОДОАНТ и архива НТГМЗ, а также в ГАСО. Для уточнения судеб некоторых художников, а также приказов и распоряжений из Центра, потребовалось обращение в московские архивы РГАЛИ и ГАРФ.

Некоторые материалы оказались рассредоточены, так что возникла необходимость обращения к фондам отдельных учреждений культуры — Нижнетагильского государственного музея изобразительных искусств, Нижнетагильского горно­металлургического колледжа, детской музыкальной школы № 1, училища искусств, а также к документам, хранящимся у частных лиц.

Большую помощь в работе оказали устные воспоминания старожилов города: историка и краеведа Т.К. Гуськовой, музыканта джаз-оркестра И.Н. Нестерова, актрисы П.Х. Бастриковой, бывшего завуча МОУИ ДМШ № 2 JIM. Филоновой, преподавателя той же школы Н.Б. Майковской, первого директора музыкального училища А.Н. Карамышевой, художников М.В. Дистергефта, М.П. Крамского, B.C. Стеканова, П.С. Бортнова, врача Э.И. Бродской.

Таким образом, мы кратко представили две основные группы использованной нами литературы. Первая — это исследования о городе в целом, предлагающие различную методологию изучения с одной стороны культуры города (любого), а с другой — культуры провинции.

Вторая — литература и источники, касающиеся непосредственно Нижнего Тагила. Третью, последнюю, группу составляют издания общефилософского содержания. Это различные попытки осмыслить происходящие в культуре XX века вообще и России в частности процессы, а также литература, дающая разъяснения ключевых для нашей работы терминов, таких как «провинция», «культура», «интеллигенция», «массовая культура», «культурное пространство», «художественная жизнь».

Сюда относятся сборники статей о русской интеллигенции и о революционных событиях начала века «Вехи» (16) и «Из глубины» (34), а также двухтомные монографии по философии истории A.C. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» (8) и Г.П. Федотова «Судьба и грехи России» (96).

Интерес для нас представляли также размышления Федотова и авторов сборника «Вехи» о феномене русской интеллигенции, а также предложение Федотова выделить отдельное определение «русские европейцы», характеризующее истинных устроителей и просветителей России.

Фундаментальным исследованием элитарного и массового сознания в культуре XX века является широко известная работа X. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» (76), на которую мы опирались в наших рассуждениях об особенностях массового сознания тагильчан. Понимание культуры как текста, накопленной и передающейся из поколения в поколение информации, подробно изложено Ю.М. Лотманом в его работе «Культура и взрыв». В его же «Семиосфере» даны основные принципы для понимания культурного пространства и времени, разъяснены механизмы культурного диалога.

Те же проблемы культурного пространства и культурного диалога на примере советской культуры чрезвычайно интересно раскрьгвает В.З. Паперный в своей книге «Культура 2» (80), опираясь в основном на материал архитектуры. Кроме того, мы использовали издания, анализирующие общественно-исторические, образовательные, художественные процессы в жизни страны в первой половине XX века.

Цель нашей работы — воссоздание целостного культурного облика провинциального города (Нижнего Тагила) в эпоху смены парадигм развития отечественной культуры. В связи с этим мы выделили следующие задачи:

1. Выявить и систематизировать информацию об истории культуры Тагила первой половины XX века.
2. Проследить изменения качественного состава, ценностных установок, основных видов деятельности городской духовной элиты (интеллигенции).
3. Раскрыть причины изменений в отношении к культуре, форм и степени участия в культуросозидающем процессе основного населения Тагила (массы).
4. Выявить основные формы и степень интенсивности на каждом историческом этапе диалога «провинция — метрополия» в отношениях Тагила с «внешним миром»: с прилегающей округой и с центрами разного уровня (от областного до общегосударственного).
5. Воссоздать структуру городского пространства в свете трансформации внутренней жизни общества.

Научная новизна исследования.

В данной работе впервые предпринята попытка воссоздать целостный облик провинциального города, объяснить механизмы функционирования и развития его культуры. С этой целью были изучены как внутренние процессы духовной жизни города, так и его связь с явлениями региональной и — шире — общенациональной истории культуры.

Город рассматривается как часть единого культурного пространства, системы взаимоотношений «центр — провинция». В связи с этим делается попытка культурологического осмысления понятия «провинция», подчеркивается его многоуровневый характер.

На основе изучения разнообразных источников восполняется пробел в изучении истории культуры Тагила первой половины XX века — наименее подробно представленного и наиболее идеологизированного в исследовательской литературе периода. Многие факты и целый ряд неопубликованных архивных материалов вводятся в научный оборот впервые.

Научно-практическая ценность работы.

Результаты работы могут использоваться в общих историко- теоретических и культурологических исследованиях, музейной и педагогической работе: при чтении разного рода курсов по истории культуры Урала и теории урбанистики, подготовке справочных и более развернутых изданий по истории и искусству Нижнего Тагила.

Апробация работы.

Диссертация обсуждена и одобрена на заседании кафедры истории искусств факультета искусствоведения и культурологии Уральского государственного университета им. A.M. Горького.

Структура работы.

Первая глава представляет собой теоретическое обоснование культурологического (то есть комплексного) подхода к изучению провинциального города. Ее несколько компилятивный характер обусловлен тем, что она была призвана обобщить уже существующие методологии анализа города, и лишь затем обосновать точку зрения автора. В ней изложены размышления о сущности города как феномена культуры, о специфике провинциального города и, соответственно, о понятии провинции в культуре.

Неотъемлемой частью целостного облика города является, на наш взгляд, его участие в диалоге «столица (или центр) — провинция», характеристика которого также представлена в первой главе. Кроме того, здесь обозначены основные этапы анализа провинциального города. В основе их выделения лежит концепция Гревса — Анциферова, но несколько скорректированная в соответствии с новейшими знаниями в области регионоведения.

Вторая и третья главы являются основными в работе, в них последовательно раскрывается культурный облик Тагила в первой половине XX века. В основу подразделения на главы и параграфы было положено представление о внутренне законченных этапах истории культуры города. В частности, во вторую главу вошла характеристика первых тридцати лет XX века, которые отличались в истории культуры Тагила единством культурообразующих принципов и общей логики развития. Однако внутри себя этот этап естественно распадается на два подэтапа: дореволюционные и первые послереволюционные годы, когда наметились первые сдвиги в сознании людей и в культурном процессе в целом.

В третьей главе анализируется культура Тагила 1930-1950-х годов. Она также была неоднородна, и ее характеристика закономерно делится на культуру тоталитарных 30-х годов — периода форсированной индустриализации — и культуру военного и первого послевоенного времени, когда духовный облик города определяли в основном эвакуированные и депортированные в Тагил представители столичной интеллигенции. Важную часть работы составляют приложения. В них представлена хроника культурной жизни Тагила в первой половине XX века, краткие биографические сведения об известных нам деятелях тагильской культуры в указанный период, а также фотодокументы.

Глава 1

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД КАК КУЛЬТУРНЫЙ

ФЕНОМЕН

Задача данной главы — обозначить место и роль провинциального города в общенациональном культурном процессе применительно к особенностям культуры России. Прежде всего, необходимо определиться с понятием города вообще. Ответить на вопрос, что такое город, пытались уже представители школы родиноведения. В статье «Город как предмет краеведения» И.М. Гревс дает его развернутое описание. Оно достаточно подробно, но поэтому и неизбежно длинно, так что нет возможности привести его здесь целиком.

Наиболее важные на наш взгляд мысли Гревса мы все же приведем: «Что такое город? — Это, прежде всего, — образующаяся более или менее крупная и скученная оседлость, но такая, которая является центром для области или округа и «притягивает» к себе на малом или большом радиусе жизненные силы извне для удовлетворения нужд своих и чужих, для притяжения и для отдачи… Он — средоточие духовной жизни государства, страны, местности; в нем — органы просвещения: школа, университет, ученые учреждения, библиотеки, театры; в нем — центры культа…

В городе обитают (в высоком проценте) люди умственного или, шире, — духовного труда. Затем самый темп (биение пульса) жизни в городе повышеннее, интенсивнее, выделение его форм многообразнее и сочетание их теснее и сложнее, результат работы и накопления средств богаче, потребности населения выше и многочисленнее, обстановка (благоустройство), им удовлетворяющая, совершеннее» (104, с. 247).

Чтобы конкретизировать понятие города для целей нашей работы, мы обратились к прикладным исследованиям социологов и архитекторов. Определение одного из них мы и возьмем за отправную точку понимания понятия «город» в нашей работе: «Город — это структурная единица хозяйственных и социальных комплексов, представляющая собой довольно сложную систему, образуемую совокупностью различных элементов социальной среды и обеспечивающую функционирование территориальных общностей преимущественно в рамках производства индустриального типа, концентрацию предметно-вещной среды обитания и специфического уклада жизни, отличающегося частотой контактов и опосредованным характером общения, что создает предпосылки для складывания более развитых разновидностей образа жизни» (81а, с. 87).

В основу этого определения положены городские функции, и в целом оно фиксирует внимание на социологическом аспекте бытия города. Для нас важны слова Пароля о том, что город отличает от не-города специфический уклад жизни. Его специфика — в особом роде занятий (промышленность) и в исключительной концентрации людей и вещей на сравнительно небольшом пространстве. Эту концентрацию или «скученность» как типологическую черту городской жизни отмечал и И.М. Гревс (см. выше).

Следствием ее являются с одной стороны постоянные столкновения (контакты), а с другой — «искусственность», опосредованность этих контактов. Таким образом, один из важнейших элементов города — особым — искусственным — образом организованное пространство. Точнее, культурное пространство — пространство структурированное, освоенное, преображенное сознанием горожанина — как бы накладывается на реальное физическое пространство, рождая особый мир города.

Идею о культурном пространстве развивает Ю. Левада в своей статье «Почему дороги ведут в Рим»: «Город и городской мир — всегда протяженность, всегда структура. Его расстояния создает не сама по себе «географическая» длина (километраж) улиц, а постоянная необходимость мерить ее шагами… Необходимость мерить, то есть преодолевать городское пространство, диктуется разнообразием и динамикой городской жизни. В нем развиваются в пространстве, а потому подлежат выбору различные возможности деятельности человека… Само городское пространство не что иное, как пространство возможностей». (114, с. 14). Здесь отмечается уже не только организованность как признак культурного пространства, но и его смысловая нагруженность.

Пространство города — это некий текст, каждый элемент которого имеет определенное значение. В нем зашифрованы история и традиции, а также потенциальные возможности развития как самого города, так и живущих в нем людей. Об этом в статье Левады говорится далее: «Культурное значение современного города выражается не столько в его «надписях» (к ним относятся и памятники, и украшения, и пр.), сколько в его функциях. Фабрика, университет, лаборатория — вот три примерных «этажа» таких функций (производство вещей, воспитание человека, развитие сил общества).

По эффективности верхних ступеней этой лестницы мы судим о культурной роли города в обществе. Можно обнаружить и другие ступени — подземные, скрытые от простого взгляда… Это ступени связи городского мира с историей и традицией общества» (там же, с. 17).

К выделенным здесь функциям хотелось бы добавить функцию организации досуга, которая подводит к еще одной важной составляющей специфики города — культурного (то есть организованного, наделенного потенциальными смыслами) времени.

Культурное (городское) время имеет два измерения: общее для человеческого восприятия историческое измерение (традиции, наследие) и искусственно организованное настоящее время города (деление на рабочее и нерабочее, будни и праздники, распорядок рабочего дня, особая досуговая деятельность).

Кроме того, городское время, как и городское пространство, отличает «скученность», то есть повышенная концентрация, ускоренный темп, динамизм. Это связано не только с большей развитостью средств связи, но и с повышенной насыщенностью событиями, с большим выбором возможностей проведения времени.

На основе этих рассуждений выявляется сущность города как сложноорганизованной системы со множеством разнообразных элементов. Определяющую роль в возникновении и развитии подобной системы играют функции данного города, которые обуславливают само его существование, а затем, в процессе истории, развиваются и видоизменяются вместе с ним.

Город — это и каждый раз уникальная точка пересечения пространства (территория) и времени (история), как бы воплощенных друг в друге: в архитектуре, памятниках, названиях, уровне развития производства и жизни горожан, краеведческих исследованиях и музеях. Это и единство вертикального и горизонтального членения общества, проявляющееся вовне в делении на центр и окраины, духовную элиту и массу, управленцев и рядовых граждан.

Об этом проявлении внутренних процессов во внешней структуре общества и городской среды говорит и исследователь архитектуры и дизайна В. Глазычев: «…нет Города без его центра, самой своей специфичностью противостоящего всему прочему. Дело не в зданиях как таковых, а в формах активности, в «повышенности температуры» человеческой, деловой и досужей деятельности. Нет Города без ощущения повышенной плотности, насыщенности пространства предметами, движением, действием по сравнению с тем, что не город… Нет Города и без связности всех его элементов в единое целое, но речь не о транспорте… Речь о путях для взора, сопрягающих характерные ориентиры, отыскивающих характерные границы, все время убеждающие человека, что он в Городе» (104, с. 5).

Вышеприведенное высказывание не только подтверждает утверждения о городе как системе функциональных связей, проявляющейся вовне в структурах архитектурного и социального пространства. Оно также подчеркивает другую, не менее важную сторону понятия «город» — его связь с внешним миром.

Любой город включен в столь же сложную, как и он сам, систему экономических, политических, культурных, демографических и других связей внутри страны, включен во властные отношения со столицей и тем административным центром, который представляет столицу на месте. Кроме того он — часть общенациональной культуры, включен в процесс ее развития, является порождением не столько местной, сколько общей истории.

В свою очередь он сам является центром, источником более или менее сильного влияния на окружающие его малые города, поселки, деревни. И, наконец, его существование обусловлено природно-географическими факторами, которые, будучи внешними, предзаданными, тем не менее, неизбежно включаются в качестве важного элемента в структуру города. Без их влияния немыслим внешний облик города, его функции и образ жизни людей, степень разнообразия контактов с внешним миром.

В свою очередь город в процессе жизнедеятельности изменяет окружающую среду, что проявляется не только в создании экологических проблем, но и в изменении сознания горожан, которые приучаются видеть природу совсем иначе, нежели жители сельской местности.

Кроме того, Глазычев затрагивает еще один аспект феномена городского пространства: деление на центр и окраины, которое отражает в микромасштабе стратификацию общенационального культурного пространства на центр (столицу) и провинцию.

Таким образом, город — это своего рода модель организации макрокосмоса национальной культуры, в которой действуют те же законы и присутствуют те же связи, что и в культуре в целом. Образуется своеобразная зеркальная галерея: центр и окраины в самом городе, город и прилегающая к нему округа, областной (краевой, республиканский) центр и регион (города, входящие в сферу его влияния), наконец, столица и провинция в целом. Если не ограничиваться областью национальной культуры, можно было бы пойти дальше и отметить наличие мировых центров, но это уже выходит за рамки данной работы.

Нам важно было показать сам принцип зеркальности или иерархичности, пронизывающий всю организацию культуры и наглядно представленный в культуре города. Об иерархичности культурного пространства подробно говорится в книге В. Паперного «Культура 2» применительно к культуре эпох централизма (в частности, тоталитаризма) в России.

Сказанное автором книги об отношениях столицы и провинции может быть вполне отнесено и к отношениям внутри города. «Постепенно возникавшая иерархия людей накладывалась на постепенно возникавшую иерархию пространств, в результате чего «хорошие» с точки зрения культуры 2 люди оказывались ближе к Москве или даже к центру Москвы, а «плохие» занимали периферию» (80, с. 109).

Таково же и положение внутри любого города. Центр города, как и центр страны — это, как правило, средоточие управленческих, культурных, развлекательных учреждений, своего рода вывеска города. Как пишет A.A. Барабанов, «образ центра — один из фундаментальных символов человечества. Это символ начала, абсолютной реальности, места конденсации и сосуществования противоположных сил, наиболее концентрированной энергии… Это символ творческой силы и конца всех вещей» (87, с. 326).

В то же время окраины большинства городов — рабочие районы. Здесь сосредоточена промышленность, а значит, неблагоприятна экологическая обстановка. Основную массу населения составляют рабочие, гораздо меньше внимания уделяется архитектурному облику, беднее снабжение, менее развита культурная сфера. Надо сказать, что в последние годы наблюдается обратное стремление благоустраивать отдаленные от центра так называемые спальные районы как наиболее благоприятные для жизни. В связи с этим престиж жизни в шумном, загазованном центре несколько упал. Однако это относится только к бытовым удобствам.

Вообще для окраин характерна большая специализированность, утилитарность (рабочие окраины, спальные районы), в то время как центр — это все богатство разнообразия культурной самореализации, средоточие духовной жизни, которые, как было сказано выше, составляют одну из основных черт города как культурного феномена.

Здесь опять же проявляется схожесть центра города с центром культуры, являющими собой «пространство возможностей», и окраины города с периферией — местом специализации, ограниченности выбора.

Окраины традиционно связываются с работой, делом, в то время как центр — с праздностью, развлечениями. Именно труд окраин обеспечивает великолепие центра. Житель окраины является в центр в свободные от работы дни или часы, чтобы потратить там заработанные деньги и приобщиться к оживлению, повышенному ритму существования.

Этой стороне городской структуры посвящена статья МП. Березина «Людные улицы российских и европейских городов»: «Людность центральных улиц, очевидно, связывается с бездельем. В обычном смысле слова это именно безделье — вечная и приятная игра, «тусовка» с минимальной ответственностью и переживанием праздничной атмосферы» (97, с. 171).

Такова же и роль столицы или просто крупного города для жителя периферии. Не случайно по отношению к периферии употребляются слова «житница», «кузница», «кладовая», «опорный край державы» и т.п., а в столице России находится «Выставка достижений народного хозяйства».

Кроме того, центр города — это, как правило, точка отсчета его истории, место концентрации исторических памятников и, говоря мифопоэтическим языком, души города, его дар — домашних богов. В то же время, окраины — это нечто непрестанно видоизменяющееся, вечная стройка, обновление, так как именно за счет окраин растет город.

До некоторой степени к центру и окраинам города можно отнести рассуждения Т.В. Абанкиной о городах исторических и новых промышленных: «В новых промышленных городах картина принципиально отлична (от исторических городов). Высокая привлекательность в первые два десятилетия, пока город строится и существует скорее в мечтах и ожиданиях, сменяется через 40 лет резким спадом привлекательности реально построенных городов. Основные доминанты в привлекательности такого типа городов — ценность «новизны», нового образа жизни, романтика становления и преодоления, эффект собственного участия — город строится «на наших глазах» и «нашими руками»… Через 40 лет горожане ощущают, что живут в городах несбывшейся мечты» (97, с. 46).

Такова же примерно картина жизни на окраинах города. С одной стороны это, непрерывно обновляющееся настоящее и движение к будущему, с другой — отсутствие укорененности в прошлом и как следствие — никогда не сбывающееся будущее. Хотя с течением времени на внутри окраинных районов могут образовываться свои локальные центры, места исторического отсчета и интенсивного биения «жизненного пульса». Поскольку центр — архетипическое понятие, процесс его выделения может продолжаться до бесконечности.

Таким образом, город как сложноорганизованная система включен в систему еще более сложную, вне которой понимание его собственной неизбежно будет неполным. Отношения города с этой макросистемой, на наш взгляд, обязательно носят двусторонний, амбивалентный характер: город не может не испытывать на себе ее влияние и одновременно влияет на нее, внося свою лепту в создание многогранной и неповторимой национальной культуры.

Степень подобного вклада каждого города не в последнюю очередь зависит от его положения в иерархии городов, которая в самом упрощенном виде сводится к дихотомии: столица — провинция. Определиться с тем, что понимается под словом «провинция», нелегко, так как существуют очень различные его трактовки.

В целом это многообразие можно свести к трем основным тенденциям: территориально-географической, культурно- географической и ценностной. Первая четко определяет столицу как административный центр, а провинцию как все, что этим центром не является. Однако это объяснение относится скорее к сфере политической географии и не может считаться исчерпывающим для культурологии.

Более интересным представляется второе, которое рассматривает вроде бы чисто географические термины «центр» и «периферия» не в территориальном, а в ценностном аспекте. «Город как замкнутое пространство может находиться в двояком отношении к окружающей его Земле: он может быть не только изоморфен государству, но олицетворять его, быть им в некотором идеальном смысле (так Рим-город вместе с тем и Рим-мир), но он может быть и его антитезой. 1] могут восприниматься как две враждебные сущности… В случае, когда город относится к окружающему миру как храм, стоящий в центре города к нему самому, то есть когда он является идеализированной моделью вселенной, он, как правило, расположен в центре Земли. Вернее, где бы он ни был расположен, ему приписывается центральное положение, он считается центром. Иерусалим, Рим, Москва в разных текстах выступают именно как центры некоторых миров» (60, с. 320).

Такой подход объясняет причину существования иерархии городов, о которой много и подробно говорит В. Паперный. Не случайны столь частые в истории смены столиц при смене культурных парадигм развития. Они были обусловлены не только причинами политического, но и семиотического порядка: новизна культуры требовала и нового центра ее осуществления (таковы были действия египетского фараона Эхнатона, императора Карла Великого, киевского князя Святослава, Петра I, Ленина).

Причем порой элемент новизны еще усиливался постройкой совершенно нового города, как правило, на окраине привычного старого мира, так что переносилась не только столица, но перестраивалась вся пространственная организации культуры. Периферия могла приобрести статус центра, хотя бы местного, и в результате действий людей, представлявших собой оппозицию существующему укладу и типу культуры.

Таковы, например, некоторые города Урала, которые в годы зарождения капитализма в России превратились в столицы почти автономных маленьких государств-вотчин (Невьянск, затем Тагил Демидовых, Соликамск Строгановых). Таков Магадан — столица «государства в государстве» — ГУЛАГа.

Наконец, третья тенденция объяснения понятия «провинция» — ценностная. Ключ к ее расшифровке нужно искать в происхождении слова. Буквально оно переводится с латыни как «то, что должно быть завоевано», «завоеванная территория». Словарь Брокгауза-Ефрона дает именно такие значения: «1). Должность, представление должностному лицу района самостоятельной деятельности 2). Точно ограниченный круг обязанностей 3). Вражеская область, которая назначается полководцу как театр военных действий 4). Внеиталийское владение, население которого обращено в римское подданство, вносит подати и подчиняется римскому наместнику».

Кроме того, словарь указывает, что в России слово было введено в обиход Петром I: «Провинция — административное деление при Петре I. Официально учреждены с 1719 г., отменены в 1775. Нечто среднее между губернией и дистриктом» (207, т. 25).

Аналогичное объяснение дает и энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. Первые два значения относятся, конечно, к реалиям древнеримской истории и в наше время являются устаревшими. Иной смысл имеет третье толкование, которое в буквальной трактовке также устарело, но сохранилось на уровне подтекста.

Провинция — вражеская, то есть чужая, другая область, которую нужно завоевать, подчинить, сделать своей путем насильственного вмешательства.

Культура провинции, таким образом, понимается как нечто заведомо более низкое, то, что требует исправления в соответствии со стандартами нашей, привычной, а значит более высокой, достойной культуры.

Действительно, как правило, на протяжении истории провинция подвергалась «окультуриванию» со стороны культуры правящей или официальной. Хотя известны и примеры обратного воздействия (та же Римская империя), но изначальный посыл зачастую шел именно из центра.

Это положение провинции подтверждается четвертым толкованием словаря. Здесь уже прямо население провинции названо зависимым от центра, к тому же обращает внимание прилагательное «внеиталийское», подчеркивающее инаковость провинции по отношению к официальной культуре.

Не случайно, на наш взгляд, и то, что в России это слово появилось именно в эпоху Петра I. Хотя оно обозначало лишь административно- территориальную единицу и, несомненно, отражало любовь императора ко всему европейскому, в том числе и в сфере языка, есть и еще один аспект, который сделал появление его в России в эту эпоху очень своевременным.

Ведь именно при Петре граница между культурой столичной, ориентированной на Запад, первой воспринимавшей реформы, и провинциальной, продолжавшей жить по старинке, очень медленно и поверхностно воспринимавшей все новации времени, стала особенно ощутимой.

В допетровской Руси различие между Москвой и прочими землями было в большей степени количественным (размеры города, разнообразие занятий жителей), образ жизни оставался примерно схожим, не считая климатических особенностей. В начале XVII’í века отличие пролегло глубже: ценности, идеалы столицы стали совсем иными, нежели большей части остальной России, которая не поспевала за стремительностью преобразований и тем самым получила характеристику косной, отсталой, реакционной и т.п.

Соответствующее отношение к провинции утвердилось чрезвычайно прочно и лишь изредка сменялось диаметрально противоположным, когда в определенные, чаще всего кризисные для России моменты в ней начинали видеть хранительницу традиций, истинно высоких ценностей и идеалов, источник стабильности и духовного потенциала культуры.

Любопытно, что дореволюционные словари не дают значений слов, производных от понятия «провинция». Исключением является слово «провинциализм», которое словарь библиографического института Гранат трактует как «слово, оборот или особенность ударения, свойственные только известной местности; ср. говор» (208, т. 33, с. 505). Очевидно, провинция и все, что с ней связано, не считалось до революции чем-то, имеющим самостоятельный, а не только географический и лингвистический смысл. Хотя дореволюционная художественная литература и публицистика широко пользовались этим словом и его производными именно как ценностными категориями, наука не рассматривала их в таком качестве.

Иную картину дают словари советского периода. В них упор делается как раз на ценностный аспект значения, но, что очень важно, как правило, рядом с объяснением стоит ремарка «устар.».

Например, словарь современного русского литературного языка, изданный в 1961 году, дает следующие толкования: «Провинция — 1. В Древнем Риме — завоеванная территория какого- либо народа, находящегося в зависимости от Рима. 2. Административно- территориальная единица в России XVIII века и в некоторых государствах. // у стар. Местность, находящаяся вдали от столицы или крупного культурного центра, города. // устар. Употребляется как символ косности, отсталости» (187, с. 965).

Очевидно, слово «провинция» как нечто отличающееся от столицы в культурном отношении официально» советской культурой не признавалось, считалось чем-то отжившим, как и «вражеская территория». Декларировалось единообразие культуры, отсутствие деления на «высших» и «низших». Однако показательно, что такое толкование, хотя и с грифом «устар.», имеет место в академическом издании. Соответственно, этот словарь дает большое количество производных.

Например, «Провинциал — житель провинции. // перен. Человек, придерживающийся в своем поведении, привычках провинциального уклада жизни. Провинциализм — 1. Манеры, привычки, вкусы и т.п., свойственные провинциалу, принятые в провинции. Провинциальный — 1. Связанный с провинцией, находящийся в провинции. 2. Свойственный провинции и провинциалам. // перен. Обладающий манерами, взглядами провинциала» (187, с. 963). Эти значения четко разделяются на территориально- географические (то, что находится в провинции) и ценностные (то, что несет на себе отпечаток провинции).

Близки по смыслу и характеристики, которые даются в более современном четырехтомном словаре русского языка под редакцией Д.Н. Ушакова. В толковании самого слова «провинция» заметна большая сдержанность, стремление придерживаться исторической трактовки: «Провинция [лат. provincia] 1. В Древнем Риме — завоеванная римлянами область (истор.). 2. Область, административная единица в некоторых государствах. // Административная единица, подразделение губерний в России ХУШ века (истор.). 3. Местность, находящаяся вдали от столицы или крупных культурных центров, вообще — территория страны в отличие от столицы» (195, с. 902).

Как видим, третье значение опять фиксирует внимание на культурном аспекте пространства, возвращается к пониманию провинции как чего-то другого, отличающегося от столицы, хотя уже и не враждебного ей (как это указывалось в применении к реалиям древнеримской истории).

Словарь Ушакова, в отличие от издания 1961 года, признает право провинции на эту инаковость, не помечая ее ремаркой «устар.», и, в то же время, не дает прямой оценки «иного» непременно как косного, отсталого. Эта оценка появляется только в производных. «Провинциал — …перен. наивно-простоватый человек (разг. пренебр.). Провинциализм — 1. Признаки, изобличающие в ком-нибудь провинциала (пренебр.)…» (там же). Гриф «пренебр.» прямо указывает на тот оттенок значения, который приобрело слово «провинция».

Это не просто территория, удаленная от другой территории — столицы, это территория, удаленная от магистральных рубежей развития культуры, от новейших достижений, она действительно по отношению к столице является как бы вчерашним днем. Это широко распространенное в массовом (и не только) сознании ценностное определение всего, что относится к провинции, фиксируют многие словари последнего времени.

В частности, в словаре С.И. Ожегова 1989 года слово «провинциальный» прямо объясняется как «отсталый, наивный и простоватый» (170, с. 604). И лишь Большой энциклопедический словарь 1998 года возвращается к исключительно географическому толкованию провинции, совершенно не давая производных.

Для целей культурологического исследования, на наш взгляд, наиболее удачно определение провинции как «территории страны в отличие от столицы» (195, с. 902). Оно не содержит откровенной негативной оценки провинции, не ставит провинцию в изначально подчиненное положение догоняющей, идущей вслед за столицей на весьма невыгодных для себя условиях.

Не случайно почти во всех словарях, где дается подобная трактовка, она отмечается ремарками «разг.», «перен.», то есть, не рассматривается как нечто, имеющее объективную значимость. В то же время здесь удачно применено слово «в отличие», которое характеризует провинцию как нечто самостоятельное в духовном отношении, какую-то иную культуру, с которой необходим диалог.

Подобный подход учитывает огромное разнообразие самой российской провинции. Факторы, обуславливающие это разнообразие, необходимо принимать во внимание, так как именно они во многом определяют специфику и самоценность того или иного города или района. Именно с выделения таких факторов предлагал Н.П. Анциферов начинать исследование любого города. Им был составлен план, который в целом соответствует и нашим представлениям об этапах и элементах изучения городов.

1. «На чем стоит город.
2. Условия и процесс роста.
3. Планировка в связи с рельефом местности.
4. Внешний облик города (материальная «оболочка»).
5. Социальные функции.
6. Население.» (6, сс. 30-31).

Наша классификация факторов и условий в основном повторяет данную с незначительными изменениями, вызванными тем, что мы делаем акцент именно на изучении культуры города, подчиняя все остальные элементы, безусловно, необходимые для воссоздания полной картины, одному этому аспекту. Кроме того, мы учитываем появившиеся уже после теории градоведения идеи, несколько усложнившие и обогатившие наш взгляд на проблему. В связи с этим мы выделяем:

1  Географический фактор, который можно конкретизировать как влияние климата, ландшафта, степень удаленности от центра и степень близости к тем или иным границам. Влияние соседних культур на приграничные города — особенно яркий пример условия формирования их неповторимого облика, в котором ориентация на собственную, часто весьма отдаленную столицу прослеживается минимально (достаточно привести в пример Одессу, Выборг или весь регион Дальнего Востока).

 2 Фактор национального своеобразия, тесно связанный с предыдущим и особенно важный в таком многонациональном государстве, как Россия.

3  Фактор происхождения или исторический. Здесь важна и степень древности города, непосредственно связанная с его внешним обликом и глубиной и живучестью традиций. Такие города, как Суздаль, Новгород или Верхотурье, значительно отличаются от тех, что возникли в советское время из рабочих поселков. Для многих городов надолго (вплоть до наших дней) определившими их судьбу стали обстоятельства их появления. Яркий пример тому — многие города Урала, возникшие в эпоху петровских реформ с вполне конкретной целью — обеспечить развитие тяжелой промышленности. Эта цель по сей день определяет род занятий большинства жителей и особенности культуры Урала в целом.

 4 Фактор места в иерархии городов, непосредственными следствиями которого являются степень интенсивности роста и развития города, наличие культурной элиты, общий уровень жизни горожан. Апогея подобная иерархическая организация пространства достигла в эпоху тоталитаризма. Об этом подробно говорит В.З. Паперный, который предлагает специальный термин «культура 2» для характеристики культуры авторитарной, централизованной, основанной на принципах традиционализма, устойчивости, иерархии, вертикали (в противоположность «культуре 1» — демократичной, ориентированной на новаторство, динамику, «горизонтальность» в организации культурного пространства).

«Сложившаяся в культуре 2 иерархия городов никогда не была названа прямо, нигде (во всяком случае, среди доступных источников) не существовало строго зафиксированной табели о городских рангах, однако неравенство городов, вытекавшее из общей неравномерности пространства, ощущалось всеми. В градостроительстве требование неравности городов друг другу, непохожести друг на друга было сформулировано уже перед войной. Одна из претензий культуры 2 к конструктивизму — одинаковый подход к разным городам…. А после войны, во время грандиозных работ по восстановлению разрушенных городов, это требование становится основным: «найти индивидуальность каждого города, найти формы планировки застройки, наиболее отвечающие его индивидуальной природе». Под индивидуальностью в культуре 2 понималось лишь точно найденное место в иерархии» (80, с. 111).

Разумеется, иерархия городов — не изобретение тоталитарной системы. Всегда были города большие и малые, крупные промышленные, торговые, научные центры, центры областные и республиканские, краевые и губернские, уездные и окружные, а также религиозные — епархиальные.

В России послевоенной добавились города-герои, а в последние годы в печати периодически возникают рассуждения о третьей столице. Все эти степени и звания не могут не накладывать отпечаток на культуру городов, процесс этот существует объективно, так что при анализе ситуации учитывать его необходимо. Новосибирск, Екатеринбург или Нижний Новгород являются для своих регионов чем-то вроде мини-столиц, и это вполне естественно, так как абсолютное равенство городов, как и людей, невозможно.

Другое дело, когда этот процесс гиперболизируется, превращаясь чуть ли не в карательный институт, как это произошло в России в XX веке. Тем более, что «ущемление в правах» малых городов было лишь одним из следствий подобной политики. Иерархичность, ориентация на Москву как образец, обязательный для всех, приводила к обезличиванию крупных провинциальных центров, их однобокому развитию. Об этом справедливо писал JI.H. Коган: «Быстрое развитие новых индустриальных центров сопровождалось тем, что многие старые города перешли в разряд «неперспективных» и остановились в своем развитии… (Торжок, Ростов Великий, Верхотурье)… Растущие же города все больше унифицировались, становились похожими друг на друга. Уничтожались храмовые здания, старинные особняки, торговые ряды. На их месте возводились кварталы типовой застройки…» (111, с. 123).

5. Наконец, последний фактор, который, на наш взгляд, необходимо выделить — фактор человеческий. Под ним, как правило, понимают наличие духовной элиты. Действительно, роль интеллигенции, или творцов культуры, очень важна, JI.H. Коган даже считает ее доминирующей: «Степень провинциальности региона зависит не только от его (города) удаленности от столиц, но и от ряда других факторов: от величины города и его статуса; от уровня экономического развития региона; а главное — от наличия в нем культурного слоя, определяющего его духовный потенциал» (111, с. 122). 

Действительно, все вышеперечисленные факторы имеют значение главным образом в качестве потенциала, важны в той степени, в какой люди их используют. Однако наличие или отсутствие развитого культурного слоя, его состав, в свою очередь, обусловлен определенными объективными предпосылками. В провинциальных центрах этот слой будет богаче, так как именно здесь сосредоточены учреждения науки, образования и художественной культуры. Там же, как правило, находятся и высокоразвитые предприятия, требующие столь же высококвалифицированных кадров, и более сложные административные органы, нуждающиеся в грамотных управленцах.

Не менее сильно влияние на качественный состав элиты географического положения и связанных с ним преобладающих функций города. Примером может служить подавляющее число технической интеллигенции на Урале или преобладание высшего военно-морского офицерства в приморских городах. Исторические особенности развития города столь же важны как сами по себе (значение музейных работников в Суздале или монашества в Сергиевом Посаде и Верхотурье), так и в сочетании с другими.

Например, в соединении с некоторыми географическими чертами они могут порождать условия для таких миграционных процессов, как эвакуация крупных специалистов в тыл во время войны, закрепление сосланной интеллигенции в отдаленных районах страны в годы репрессий или же определенных наций «за чертой оседлости». Это могут быть «хождения в народ», добровольный отъезд на «великие стройки» или бегство в провинцию с целью избежать репрессий в столице. Города, получившие подобный приток духовной элиты, действительно испытывали более или менее длительный подъем. Однако наличие приезжей интеллигенции с высшим столичным образованием отнюдь не дает гарантии дальнейшего бесконечно поступательного развития культуры провинции. Необходимы такие условия в самом городе, которые сделают возможной ее активное функционирование на благо региона, обеспечат ее естественное воспроизводство и саморазвитие.

Одним словом, необходимо наличие богатой и разнообразной культурной жизни. Условия для нее одна лишь интеллигенция создать не в состоянии. JI.H. Коган, много занимавшийся проблемами интеллигенции, в том числе провинциальной, отмечал: «Сама судьба постоянно живущего в провинции интеллигента (даже с университетским образованием) была весьма различна. Одни оказывались неспособны противостоять засасывающему влиянию провинциального образа жизни, постепенно превращаясь в провинциалов-обывателей (Астров, Войницкий). Другие чувствовали себя временными людьми и жили надеждой поскорее перебраться в столицу… И только третья, самая незначительная по количеству часть интеллигенции, оставалась в провинции и отдавала все свои силы росту ее духовного потенциала» (111, с. 122).

Как правило, в эту третью категорию попадали все же не иногородние, а местные уроженцы, ощущавшие себя ответственными за тот мир, который был для них родным. Хотя, конечно, история знает и примеры беззаветного служения своей новой родине людей приезжих (пример личности О.Е.Клера для Урала или ученых — создателей Академгородка для Новосибирска).

Не стоит преуменьшать и роль интеллигенции, лишь временно оказавшейся в провинции (значение ее пусть краткого пребывания подробно будет охарактеризовано на примере истории Нижнего Тагила в следующих главах нашей работы).

По мнению Л.А. Мясниковой, «провинциальный интеллигент, будучи одновременно и представителем «интеллигенции вообще», и данного места оказывается соединительным звеном, медиумом всеобщего и особенного, неповторимого, народного…» (67, с. 220).

Здесь же следует упомянуть провинциальных краеведов и хранителей местной народной культуры. Далеко не всегда имея высшее образование и зачастую не являясь представителями так называемых «интеллигентных» профессий, они все же с полным правом должны быть причислены к духовной элите, оказывающей огромное влияние на формирование внутреннего мира горожан и общего облика города.

Даже сравнительно молодой, но бережно относящийся к своей истории город имеет свое особенное лицо, в то время как более древние, но бездумно модернизированные оставляют ощущение безликости. Но, говоря о «человеческом факторе», не следует упускать из виду такой важный элемент функционирования культурной жизни, как публика. То есть, от основной массы населения города зависит, как будут приняты и получат ли дальнейшее развитие начинания интеллигенции. Ведь число творческой элиты в провинции, как уже было сказано, зачастую невелико, и затрудненность их существования «в глуши» связана, прежде всего, с тем, что они редко находят понимание своим идеям среди основного населения.

От характера, общего уровня духовного развития «массы», от того, преобладает в ней «толпа» или «публика», зависит многое в культурной жизни города. Кроме того, именно масса подчас выдвигает из своей среды творцов культуры, определяет особенно широкий в дореволюционную эпоху, но не исчезнувший и позднее, слой народной культуры, городского фольклора, который формирует внешний и внутренний облик города ничуть не меньше, а иногда и больше, чем явления культуры «профессиональной».

Обозначив здесь основные факторы, влияющие на формирование своеобразия провинциальных городов, мы не стремились дать строгую классификацию, а лишь показать разнообразие условий и порождаемых ими вариантов. Только для москвича, глядящего с объективирующей столичной высоты, Новосибирск и Мариуполь будут равно провинциальными городами.

Для жителя Свердловской области, который смотрит изнутри, субъективно, разница между Екатеринбургом и Нижней Салдой огромна. Некоторая размытость границ между выделенными условиями — свидетельство их нечеткости, взаимного скрещивания и дополнения в реальной жизни.

В размышлениях о сущности провинциального города всегда важное место занимает столица как некоторая отправная точка, противоположность провинции. Поэтому нужно хотя бы кратко остановиться и на ее определении.

С точки зрения политической географии столица — это город, где находится правительство страны, то есть политический центр. Такой город может быть только один, так что все разговоры о вторых и даже третьих столицах абсолютно бессмысленны.

Столица выступает в качестве координатора политической и экономической жизни страны и в качестве ее репрезентанта в отношениях с другими культурами. Не случайно в ХУ1-ХУП веках Россия воспринималась иными народами исключительно как Московия. Контакты между столицей и провинцией, таким образом, очевидно не могут быть равноправными. Они строятся на началах управления, подчинения.

При всей демократичности строя за столицей всегда остается право решающего голоса. Не столь простой предстает картина при понимании столицы как духовного, идеологического центра, места «повышенной температуры» жизни. В этом смысле приходится признать, что функции политического и духовного центра могут не совпадать (такое различие характерно, например, для США, Австралии, Германии). Кроме того, если политический центр только один, духовных, энергично развивающихся в нескольких направлениях, задающих особый ритм жизни другим, вполне может быть несколько.

Черты, делающие город центром, в основном таковы: активное развитие всех или почти всех сфер жизни города (управление, экономика, производство, образование, наука, художественная жизнь); предоставление широкого спектра возможностей деятельности личности; гарантия высокого качества всего, что происходит в этом городе, для окружающих его регионов (от товара в магазинах до уровня образования и художественной продукции); наличие авторитета «центрального» города для окружения, составляющего его «провинцию». Возможно, перечень неполон, но в главном, думается, он справедлив.

Центр — это, прежде всего образец, эталон для всех остальных, это точка притяжения и источник влияния. Чтобы стать центром, необходимо определенное стечение благоприятных обстоятельств. В России понятие центра связывается в основном с центром административным, который в силу привилегированного положения на социальной лестнице имеет возможность развивать и другие направления своей деятельности.

Крупнейшим центром всех сфер общественной жизни оказывается столица. В других культурах, где не было столь длительного и жесткого периода централизма, действовали иные традиции и закономерности складывания центров. Но в любом случае центров может быть несколько, и при таком понимании их функций вполне допустимо назвать, скажем, Петербург «второй столицей», каковой на протяжении XIX — начала XX веков, в свою очередь, была Москва.

Чтобы избегать подобной путаницы, было бы, на наш взгляд, уместно развести понятия столицы и центра, понимая первую как политический термин, а второй — как характеризующий место города в культуре.

В реалиях российской культуры центры различного уровня традиционно выстраивались в иерархию, вершиной которой была столица, а провинциальные центры занимали двойственное положение: для столицы — провинция, для провинции — центр. В годы особенно жесткого централизма им отводилась роль проводников идей столичной культуры дальше на места. При этом им не давали забывать их несоизмеримость со столичным положением.

Выражалось это в строгом контроле над всеми сферами их жизни, проведением принципа ограниченности функций города (преобладание промышленных центров). Универсальность приветствовалась лишь в очень ограниченном виде. Однако, несмотря на все это, их уровень жизни был все же несоизмерим с уровнем остальных городов, так что статус центров местного масштаба они сохраняли. Тем более значительна роль центров в периоды относительно свободного развития культуры. Их задача — выступать носителями и проводниками высоких культурных стандартов, предоставлять как можно больший выбор возможностей для реализации духовного потенциала личности.

Говоря о центрах как проводниках столичной культуры, а о ней самой — как о неком образце, следует уточнить, что под этой культурой понимается. Речь не идет о переносе каких-то конкретных достижений культуры, например, Москвы — русско- европейского города с богатейшими духовными традициями — на почву иных республик или затерянных в глуши городков.

Правильнее было бы, наверное, рассматривать понятие «столичной культуры» в двух ракурсах: как своего рода синоним высших достижений национальной культуры и как выражение самых общих принципов ее развития, то есть как официальную культурную политику. В этом смысле «столичная культура» по отношению к провинциальной является одновременно общенациональной традицией, критерием культурного качества вновь создающихся произведений и источником определения перспектив дальнейшего культурного развития.

То есть, центр как бы задает основные принципы существования культуры, предоставляет поле выбора. Задача местных культур — осуществить этот выбор, руководствуясь заданными принципами. Выбор же обуславливается всей спецификой местных условий, и зачастую результаты его совершенно неожиданны как для центра, так и для самой культуры, их вызвавшей.

Таким образом, соотношение центра и провинции — это соотношение формы и содержания, означаемого и означающего в единой знаковой системе. Провинция предоставляет свое многообразие традиций, возможностей и идей, центр оформляет это многообразие в конкретные явления и находит им место в макросистеме общенациональной культуры. В данном случае центр — это не столько властные структуры, которые помогают или мешают творчеству талантливых провинциалов.

Такая позиция центра тоже имеет место и играет немалую роль в функционировании всей системы. Однако она не единственная. Только через овладение «столичной» или, иначе говоря, общенациональной культурой человек получает представление о высших достижениях культуры вообще и приобретает возможность верно судить о своих.

Точно так же то или иное явление получает статус общенационального только через своего рода санкцию центра. В противном случае самое оригинальное и в рамках определенной области даже новаторское произведение местной культуры так и останется в ней, представляя интерес лишь для краеведов и этнографов.

С этой точки зрения новые явления в культуре самого центрального города также могут рассматриваться как местные до тех пор, пока их соответствие общенациональным принципам и определенному уровню качества не будут признаны чем-то большим.

Подобные рассуждения неизбежно приводят к выводу о том, что более справедливо было бы выстраивать диалог по линии «местное — общенациональное». Такая дихотомия не заменяет полностью противоположение «центр — провинция», а наполняет обозначенные им пространственные формы смысловым содержанием. Причем имеется в виду скорее не географическое пространство (затерянный в глуши провинциальный город вполне может при определенных обстоятельствах стать центром и наоборот), а социальное, то есть место в иерархии.

Это место как раз и зависит от степени включенности города в общенациональный культурный процесс, от разнообразия и качественного уровня происходящих в нем явлений. Центр, как правило, является средоточием общенациональных ценностей и идеалов, однако далеко не все, что происходит в центральном городе, может быть автоматически к ним отнесено.

С другой стороны, и провинциальный город часто может становиться носителем высоких духовных идеалов и достижений. Сходную мысль находим у Ю. Левады: «Периферия поставляет ресурсы, центр придает целому организованность, структуру, форму. Конечно, материалы, способ и «баланс» такого обмена менялись с историческими эпохами. Вместе с тем изменялся и характер той «перегородки», которая обособляла центр от среды или периферии общества. Некогда такую перегородку порой обозначали крепостные стены, но создает ее разница в правах и возможностях, в стиле жизни» (114, с. 19).

Место провинциального города в его отношении к центру можно определить как двустороннюю связь, идущую по вертикали, где оба субъекта взаимодействия равно нуждаются друг в друге и где у каждого своя сфера задач и возможностей. Такие отношения уместнее всего обозначить как диалоговые.

Необходимые условия диалога выделяет Ю.М. Лотман: «Диалог подразумевает асимметрию, асимметрия же выражается во-первых в различии семиотической структуры (языка) участников диалога и, во-вторых, в попеременной направленности сообщений…. Однако если без семиотического различия диалог бессмыслен, то при исключительном и абсолютном различии он невозможен. Асимметрия подразумевает определенный уровень инвариантности. Но для возможности диалога необходимо еще одно условие: взаимная заинтересованность участников ситуации в сообщении и способность преодолеть неизбежные семиотические барьеры» (60, с. 268).

Культуру любого города, в том числе и провинциального тогда следует рассматривать в качестве субъекта диалога с двух точек зрения: как самоценность со своими внутренними достижениями и темпами развития, и как часть национальной культуры, с учетом степени зависимости от нее и соответствия ее стандартам. Именно эта последняя точка зрения и выводит нас на оценку города как центрального или провинциального. Здесь же уточним, что любой провинциальный город выступает в качестве центра для своего ближайшего окружения и выполняет по отношению к нему все подобные функции.

Определив место провинциального города в иерархии «центр — провинция», необходимо теперь перейти к внутренним процессам его культурного развития. Здесь многие черты будут, по-видимому, общими для любого города, независимо от его социального статуса. Особенности нецентральных городов проявляются не столько в иных принципах существования, сколько в их иной содержательной наполненности.

Можно выделить две большие группы факторов, отражающих своеобразие города: внешний облик (пространство) и внутренний дух (развитие во времени, процесс).

Пространственное выражение сущности города можно также условно разделить на два уровня: внешний — обусловленность окружающей средой, географическими особенностями; и внутренний — собственно городское, окультуренное пространство. Первый является предельно общим. Под его влиянием определяются основные функции города. Причем, это влияние оказывается сильнее именно в провинции.

Столичный город, как правило, универсален, функции провинциального определены природой гораздо жестче и спектр их более ограничен. Кроме того, природные особенности места непосредственно влияют на характер жителей, формируют их психологию. Разница между жизнерадостными, общительными, добродушными, вспыльчивыми южанами и сдержанными, деловыми, серьезными, замкнутыми до угрюмости уральцами очевидны для каждого стороннего наблюдателя.

Территориально-географические особенности размещения города обуславливают степень интенсивности его контактов с внешним миром. Расположение вблизи путей сообщения ставит город в заведомо более благоприятные условия разного рода культурных контактов. Близость к границе с другим государством обеспечивает еще более богатое разнообразие влияний иных культур.

Играет свою роль степень удаленности от столицы или другого крупного центра. Особый мир города формируется и под влиянием совместного существования с другими народами, создавая благоприятную почву для взаимовлияний русской и инонациональных культур.

Важна и проблема взаимосвязи города и его непосредственного природного окружения. Как правило, граница между крупным городом и сельской округой определена резче. Небольшой город переходит в не-город постепенно. К тому же, если близость к метрополии накладывает отпечаток на образ жизни окрестных сел, то в провинции, скорее сельский уклад жизни проникает в город, проявляясь, например, в значительной доле частного сектора в городской застройке.

Способствует этому процессу и относительно большой процент бывших сельских жителей, являющихся горожанами в первом поколении и носителями сельского отношения к природе и сельского образа жизни. И в целом связь с природой у провинциалов теснее.

До революции большая часть жителей провинциальных городов и заводских поселков имела свои хозяйства, которые составляли существенную долю их дохода. И в наши дни работа на садовом участке или в деревне является важным источником обеспечения для большинства горожан. В то же время жители крупного центра, столицы, как правило, воспринимают дом за городом как дачу, место отдыха или как хобби. Поэтому связь с природой в провинции сохраняется прочнее, а в отношении к ней сложно сочетаются прагматизм крестьянина и эстетическое восприятие горожанина.

Внутригородское пространство — это заведомо искусственно созданное пространство, нечто отгороженное от окружающей естественной природы, особым — разумным — образом организованное. Это то, что противостоит природному хаосу, именно человеческое, обжитое, освоенное пространство.

Очевидно, что, чем крупнее город, тем меньше в его пространстве заметно влияние естественного природного окружения и тем дальше отодвигается граница их соприкосновения. Под влиянием деятельности людей отчасти меняется даже ландшафт и климат.

В малых городах городское пространство регламентировано менее жестко. Водоемы, рельеф, даже естественная растительность, оказавшиеся в черте города, сохраняются хотя бы фрагментарно, особенно на окраинах, в то время как в крупном центре они, скорее всего, будут изменены до неузнаваемости. Присутствие естественного рельефа и растительности в самом городе, а тем более за его пределами обуславливает своеобразие внешнего облика небольшого города, отчасти компенсируя отсутствие или недостаточность архитектурных красот.

Важным аспектом проблемы является организация внутригородского пространства, а именно планировка, архитектура. Основное деление — это наличие центра и окраин. Как правило, центр представляет собой более жестко организованное пространство. Хотя если окраины возникали и застраивались уже в годы советской власти, и их формирование велось по единому плану, то в результате они могли оказаться и более организованными.

Центр обычно представляет собой средоточие административных функций. Кроме того, это наиболее многолюдное место, место сбора горожан и наиболее активной коммуникации между ними. Поэтому и пространственно он должен быть выделен более просторными улицами и площадями и более привлекателен эстетически.

До революции города выделяли свои центры не только горизонтальной протяженностью, но и вертикальными доминантами. Ими служили чаще всего купола, колокольни и шпили церквей. «Через центр проходит мировая ось, которую в христианских городах, как правило, символизирует храм… Вертикаль — простейший мощный символ вознесения и прогресса, активности, действия, основной элемент сотворения… Это символ, объединяющий верхний и нижний миры» (87, с. 110).

Таким образом, центр одновременно утверждал порыв вверх, к небу, и символизировал мирскую власть, а также земное богатство. Именно здесь преобладали каменные дома, выделявшиеся своими размерами (прежде всего — высотой) и декором. Во многих городах в центре находились рыночная площадь, завод (это характерно для бывших заводских поселков). Кроме того, в центре располагалось большинство институтов культуры, обозначавшее духовные богатства города.

В наши дни, после того, как многие культовые сооружения были уничтожены, провинциальные города приобрели более приземленный вид. Отличие центра от окраин несколько сгладилось и в другом отношении: широкие площади и проспекты, каменные многоэтажные дома появились и в нецентральных районах. Из эстетических соображений новые заводы размещались на периферии, старые заводы в центре закрывались.

Центр сохраняет за собой функции административные, торговые и культурные и приобретает новую историческую, так как в нем сохраняется часть старинных особняков, элементов первоначальной планировки. Окраины же зачастую представляют собой сферу динамического развития, модернизации. Здесь, как и раньше, живет основная масса населения, поэтому ведется наиболее интенсивное строительство.

Архитектурные идеи советского времени приводят к тому, что окраины городов застраиваются типовыми, то есть одинаковыми домами, расположенными сплошными рядами вдоль прямых, более или менее широких улиц. Подобная застройка лишала большинство городов индивидуальности внешнего облика, сделала их похожими один на другой. Взгляд обитателей такого города движется в заданном направлении, строго вдоль улицы, лишается возможности выбирать, на что смотреть. Эта установка способствует формированию таких черт личности, как безынициативность, равнодушие, конформность. «Горизонтальная линия, направление рождают чувство покоя, прочности, легкости, свободы, безопасности, равновесия, пассивности, монотонности, тяжести (в соответствующем контексте)» (87, с. 109).

Очевидно, что эпитеты «монотонный», «тяжелый», «пассивный» будут относиться к горизонталям улиц, обрамленных одинаковыми, примерно одной небольшой высоты домами, с отсутствием вертикальных прорывов и разнообразия оформления, что как раз характерно для архитектуры застраивавшихся в советское время провинциальных городов. В таком городе вряд ли может возникнуть чувство «малой родины», «освоенности» пространства, ответственности за то, что происходит в нем. Своеобразие своего города его житель может почувствовать лишь в центре, где остатки старины, как правило, находятся в состоянии, близком к разрушению.

В наши дни происходит обратный процесс. Возрождение интереса к своему прошлому приводит к реконструкции исторических центров, в более крупных городах — к выделению наряду с ними новых деловых центров, символизирующих настоящее и будущее современной провинции. С другой стороны, оказываются в пренебрежении рабочие окраины, их типовая застройка, потеряв лоск новизны, приобретает совсем неприглядный вид, превращаясь порой в скопище каменных бараков. Особенно ярко этот процесс проявляется в промышленных городах, где падение производства приводит к замиранию жизни окраин, обеднению жителей, устремленности их в центр или даже в другой, более крупный город. Усиливается расслоение на центр и окраину, выражаясь в том числе и в большей эстетической привлекательности центра, в повышенной активности и напряженности его жизни, что приводит к соответствующим изменениям в сознании горожан.

К городскому культурному пространству следует отнести и топонимию, то есть названия улиц, площадей, иных значимых для города мест. В самом принципе называния как символической организации пространства проявляют себя механизмы функционирования общественного сознания и способы управления им. Это признавали уже теоретики «градоведения». Н.П. Анциферов писал: «Изучение хорографической номенклатуры весьма интересная для урбанизма задача. Названия дают материал для этнографа, историка, экономиста, социолога. Нужно проследить историю переименований.

Каждое переименование отмечает факт общественной жизни, отмечает смену вкусов и идей. Каждая эпоха, можно сказать, имеет свой излюбленный тип названий… Хорографическая номенклатура имеет большой смысл. Она является языком города, через который мы можем знакомиться с самыми разнообразными сторонами жизни» (6, сс. 101-102).

Как правило, для центра характерны официальные названия, связанные с именами и событиями исторической и государственной важности. До революции это имена царей, полководцев, видных администраторов. Отражается и местная специфика — в именах основателей города. В советское время им на смену приходят названия, связанные с революционной и социалистической тематикой. Улицы имени видных революционеров и революционных событий, подчас никак не связанных с местной историей, присутствуя в разных городах, способствуют их унификации, на первый план выходит всеобщее, централизующее начало.

Персонажам местной истории (строго определенных ее событий) отводится второе место, они присутствуют в названиях на окраинах. В топонимии нецентральных районов всегда отражается большая свобода, демократичность процесса именования. Он шел там, как правило, стихийно, а затем прижившееся название закреплялось официально.

Такие названия содержали в себе больше информации о жизни людей конкретного района, переулка, поселка, способствуя тем самым складыванию индивидуального облика города. Они давались по внешним особенностям, по национальному или профессиональному составу жителей, по функции, по степени близости к какому-то значительному объекту. После революции даже самые маленькие и отдаленные от центра переулки стали средством пропаганды определенной политики, и процесс их называния был взят под контроль.

Кроме революционных, особенно распространенными стали улицы и площади имени приоритетных (как правило, рабочих) профессий, основных вех развития социалистической истории (первой пятилетки, третьего интернационала и пр.). После войны добавилась военная тематика, в 60-е годы — связанная с космосом. Такие названия, имеясь в каждом городе и спускаясь «сверху», как бы отчуждали жителей от места их обитания, придавали отношениям между городом и жителями оттенок холодности, казенщины. Но это отчуждение не было полным за счет встречного процесса — изменения имеющихся и придумывания новых названий в разговорной речи. Пародирование, снижение смыслов, ироничный или откровенно пренебрежительный подтекст бытовых названий восполняли недостаток «освоенности» города в сознании местных жителей.

Изменения в топонимии обычно осуществляются по-разному в различных городах. В столице они проходят быстрее и являются прямым следствием изменения общих идеологических установок. В провинции скорее наоборот сначала проводятся в жизнь внешние установки (переименование), а затем приходит осознание его смысла. В городах с древней историей, богатыми традициями новые названия приживаются сложнее, болезненнее, а порой и не приживаются вовсе. В молодых городах или в городах, где отсутствуют прочные традиции, этот процесс проходит значительно легче. Но при этом разрушается и без того недостаточно сложившийся в таком городе механизм самопорождения топонимов, и восстановить его потом, обрести свое лицо ему гораздо сложнее. Особенно это коснулось провинциальных городов, сформировавшихся уже в годы советской власти, поэтому их отличает меньшее разнообразие в топонимии меньшая заинтересованность в ее индивидуализации.

Наконец, еще один важный аспект пространственной организации городской жизни — пространство коммуникации. В.И. Пароль выделяет две особенности осуществления городом коммуникативных функций: «С одной стороны, здесь (в городе) наблюдается усиленная тенденция к учащению непосредственных контактов между родственниками, знакомыми и лицами, находящими себе занятие в различного рода увлечениях, которые не регламентируются. С другой стороны, усиливается тенденция ко все большей опосредованности контактов через разные социальные институты и общественные организации, решающие проблемы быта и досуга. Однако в силу особенностей городской жизни с ее интенсивным ритмом и частой сменой форм занятий особенно настоятельно встает вопрос об организации контактов именно на регулируемой основе» (81а, с. 93).

То есть, городское пространство организует особым образом и коммуникацию горожан, опосредуя ее средствами связи, транспорта, специальными институтами для проведения досуга, а также определенными социальными правилами (этикет). Очевидно, что, чем крупнее город, тем дальше друг от друга находятся в нем люди, тем длиннее цепочка опосредующих средств между ними.

Жители провинции имеют больше возможностей для непосредственных контактов, в их отношениях меньше организационных моментов (что отнюдь не означает их меньшего драматизма). Однако крупный центр представляет и большее разнообразие возможностей для удовлетворения потребности в общении на самых разных уровнях (от высокоинтеллектуального до «тусовочного»).

В то же время одна из самых острых проблем провинциального города — проблема свободного времени. Недостаток или полное отсутствие досуговых учреждений, бедность и невысокое качество предоставляемых ими услуг существенно ограничивают для провинциала выбор мест и форм общения. Основными точками коммуникации остаются работа и дом, а также промежуточные варианты (транспорт, магазин, больница и т.п.).

Подобная узость возможностей производит неоднозначное действие. Одни довольствуются этим узким кругом общения, который приводит к соответствующему сужению духовных запросов, и составляют группу классических провинциалов. Другие, испытывая чувство неудовлетворенности, стремятся туда, где возможностей больше. Третьи находят для себя более высокие формы удовлетворения потребности в общении через науку, искусство, религию, углубление в собственный внутренний мир.

Временной аспект бытия города составляет неразрывное единство традиций и современных процессов. Это единство в каждом конкретном случае складывается из истории города (прежде всего обстоятельств его возникновения), развития его функций, деятельности духовной элиты. Причем все эти слагаемые взаимно обуславливают друг друга и в целом обусловлены внешними обстоятельствами бытия города. Поэтому их разграничение в известной степени условно.

Так, например, особенности основания города во многом определяют его функции, а сами, в свою очередь, зависят от хода общенациональной истории с одной стороны и от географических условий с другой.

Зачастую город возникает с уже заданной целью и в том месте, которое будет наиболее благоприятно для ее достижения. Схема развития таких городов будет тем самым отчасти запрограммирована. Таковы города-заводы, порты, курорты, торговые центры. Однако с изменением исторической ситуации могут меняться и функции города. Скажем, средневековые города-крепости утрачивают свое значение с переносом границы, стабилизацией обстановки в стране и на ее рубежах, наконец, просто с развитием других способов обороны.

Столичные города перестают быть таковыми при переносе столицы (Москва, Санкт-Петербург), при завоевании другим государством или укреплением власти внутри страны (Новгород). Смена функций, а вместе с ними и статуса сказывается немедленно.

На Урале ярким примером утраты первоначальных функций и связанных с ней изменений может служить судьба Верхотурья. Борьба с религией в России XX века внесла свои коррективы в жизнь бывших религиозных центров (Москва, Сергиев Посад, Верхотурье, район озера Валаам).

В том же XX веке многие города пошли по новому пути развития, приобретя функции центров разного рода секретных производств (так называемые «закрытые» города), космических центров, центров лагерей и спецкомендатур (Магадан, Воркута). Совокупность художественных и исторических достоинств со временем делает город, имевший совсем другие функции, городом-музеем (города «Золотого кольца»).

Важна и степень древности города, время, в которое он формировался или развивался особенно активно. Часто, тем более, если город не является крупным индустриальным центром, отпечаток эпохи сохраняется как на внешнем, так и на внутреннем его облике. Города, сложившиеся в Петровскую эпоху, по своему укладу, по общей психологии жителей, по ритму и целям жизни, да и по внешнему виду разительно отличаются от старинных русских городов. И совсем иной будет жизнь молодого города, чья история началась в XX веке или даже после второй мировой войны.

Тесная связь функций города с внешними условиями среды, с требованиями того или иного исторического момента уже не раз отмечалась в данной работе. Следует лишь подчеркнуть их влияние на формирование целостного облика города. Узкая специализированность, гипертрофирование развития какой-то одной сферы в ущерб всем остальным, порой имевшие место в истории России, особенно в годы советской власти, являются, безусловно, негативным фактором. Развитие города деформируется, интересы его жителей искусственно обедняются.

Отличие города от рабочего поселка в том и состоит, что город даже при преобладании какой-то одной или нескольких своих функций, которые рассматриваются как приоритетные, развивает и все остальные сферы жизни, реализует самые разнообразные человеческие потребности.

То есть, «город — это пространство возможностей». Чем оно шире, тем интенсивнее развитие и выше качество жизни в городе. Однако на практике в полной мере универсальными городами в России можно считать лишь столицу да некоторые крупные центры. В остальных городах наличие приоритетных отраслей или даже только одной отрасли неизбежно. Облик города во многом зависит от того, каковы эти отрасли и насколько они подчиняют себе все остальное.

В годы советской власти наиболее распространенным был приоритет промышленности. Ее развитие обеспечивало богатство города, его возможности поддержки менее доходных отраслей (культуры, образования, досуга, сферы услуг и т.д.). Но оно же определяло духовные потребности жителей, большинство из которых являлись представителями технических специальностей, влияло на экологическую ситуацию.

Сейчас все более престижными и доходными являются такие отрасли, как здравоохранение, туризм, образование. Не всегда универсализация города необходима. Обаяние многих старых городов заключается в том числе и в отсутствии крупных предприятий, кипения экономической жизни. Для курортных городов индустриальная функция не только не желательна, но даже вредна. А обилие вузов в небольших городах снижает уровень преподавания в них, так как обеспечить их все достаточно квалифицированными кадрами невозможно. То же самое касается и художественной сферы. Все обстоятельства функционирования города необходимо учитывать при его анализе, а также при планировании его дальнейшего развития.

Следующий аспект формирования внутреннего облика города — наличие в нем интеллигенции, то есть слоя творцов культуры. Количество таких людей, как правило, сравнительно невелико по отношению к общему числу жителей, а их участие в создании культуры города в идеале должно быть ведущим.

Причем их принадлежность к элите не должна ставиться в зависимость от того, относится ли их деятельность к культуре народной, самодеятельной или профессиональной, художественной или научной, или даже личной, проявляющейся в воспитании других и самовоспитании.

Исследователи A.A. Данилов и B.C. Меметов в своей статье «Сущностные черты интеллигенции российской провинции» выделяют такие основные функции провинциальной духовной элиты, как культуротворческая, воспитательная, просветительская. На первый взгляд, чем крупнее город, тем благоприятнее в нем условия для образования и поддерживания элиты. Отчасти это действительно так.

В крупном городе интеллигенция формируется естественным путем через семейные традиции, наличие вузов, других учреждений культуры, высокой степени интенсивности и качества художественной жизни. Играет роль и большая открытость крупного города контактам с другими культурами вплоть до зарубежных. Не последнее место в этом перечне причин занимает более высокий уровень материального благосостояния, который обеспечивает центр.

Однако несмотря на стечение благоприятных условий, из этого правила возможны исключения. В небольшом городке с тесными контактами между жителями огромную роль играет пример отдельной личности или группы. «Интеллигент в условиях провинции всегда был явлением довольно редким, «штучным товаром». Это обстоятельство не позволяет ему сбиваться «в стадо» и сохраняет его индивидуальность. Уникальный статус интеллигента российской провинции позволяет ему осознать то обстоятельство, что он живет не только в рамках определенного географического пространства, тесного локального провинциального мирка, не только в отпущенное ему время. Интеллигент через свою профессиональную деятельность, духовное творчество стремится социализировать мир провинции, наделяет его новыми культурными качествами и свойствами» (22, с. 85).

К числу преимуществ духовной элиты малых городов по сравнению с крупными центрами относится ее многофункциональность, которая, в свою очередь, основывается на обостренном чувстве ответственности. «Те функции, которые интеллигенты в провинции выполняют как специалисты, чаще всего не ограничиваются сферой профессиональной деятельности, а выходят за ее рамки. В провинции роль интеллигента — учителя, врача, священника и т. д. — более многофункциональна, чем в столичных центрах. Подлинный интеллигент в глазах жителей провинции — это, прежде всего, духовный наставник, олицетворяющий все лучшее, передовое, высоконравственное в жизни общества…» (22, с. 85).

От наличия культурной элиты, от степени ее влияния на массы, от уровня ее собственных духовных запросов зависит интенсивность и богатство всей культурной жизни города. Для ее поддержания необходимо наличие, прежде всего двусторонней связи между автором (творцом культуры) и публикой через посредство некоторого культурного явления (произведения искусства, технического изобретения, научного открытия, культурной акции и пр.). Кроме того, необходимо также наличие институтов, обеспечивающих эту связь (культурных и образовательных учреждений, НИИ, СМИ) и института критики, который оценивает и направляет этот процесс.

Все составляющие системы складываются в своего рода информационное поле, по степени насыщенности которого можно судить об уровне культуры в целом. В это поле входят также явления местной и общенациональной культурной традиции, с опорой на которые создаются и воспринимаются новые явления. И, кроме того, в него должны быть включены явления современной общенациональной и мировой культуры.

В контексте своих лингвистических исследований Ю.М. Лотман назвал это информационное поле семиосферой: «Любой отдельный язык оказывается погруженным в некоторое семиотическое пространство, и только в силу взаимодействия с этим пространством он способен функционировать. Неразложимым работающим механизмом — единицей семиозиса — следует считать не отдельный язык, а все присущее данной культуре семиотическое пространство. Это пространство мы и определяем как семиосферу» (60, с. 251).

Если рассматривать город как отдельное социокультурное явление,  понятие семиосферы вполне приложимо к тому, что мы несколько расплывчато обозначили как «культурную жизнь». Оно одновременно определяет сущность, условие и цель развития культуры конкретного города, ее процесс и результат, а также выступает ее репрезентантом вовне как самостоятельного и самобытного явления, и служит средством выхода на иные — в пространственном и временном отношении — культуры.

Таким образом, провинциальный город как культурный феномен представляет собой сложноорганизованную систему, включенную в еще более сложный и многообразный контекст общенациональной культуры. Схематичным выражением этой связи является вертикаль «центр — провинция», которая реализуется не только в географическом и социальном, но и в духовном пространстве. Ее духовным аспектом является осуществление органического единства «целое — часть», «общенациональное — местное». Важным звеном связи с внешней макросистемой является также горизонтальное взаимодействие культур различных районов и городов, осуществляющееся синхронно, и временная координата «традиция — современность».

Городская культура как самостоятельная единица складывается в диалоге с тем национальным культурным контекстом, в рамках которого существует. Внутри себя ее развитие обуславливается целым рядом материальных и духовных факторов. Под их влиянием формируется собственно городское культурное пространство, семиосфера городской культуры. Она является одновременно результатом и необходимым условием бытия города, определяет его внешний и внутренний облик, а также его место в макросистеме национальной культуры.

 

Глава 2

НИЖНИЙ ТАГИЛ В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ПЕРЕМЕН 1900-1920-х ГОДОВ

1. КУЛЬТУРА «ГОРНОГО ГНЕЗДА» В НАЧАЛЕ XX ВЕКА

Изучаемый нами период — переломный для России. Каждый город, каждый жизненный центр, каждый конкретный человек переживал его посвоему. Тагил являлся одновременно и частью культуры и участником событий. Цель данной работы — воссоздать духовный путь этого небольшого провинциального города в эпоху исторических катастроф.

Начать исследование необходимо с описания Тагила в предреволюционные годы. И, прежде всего, следует отметить его географическое и социальное положение, которое определяло облик города на протяжении всего XX века.

Небольшой по территории и численности населения (на 1909 — 34700 человек, на 1959 — 338000), удаленный от всех границ и столиц то есть заведомо слабо связанный с другими культурами, мало подверженный влиянию так называемой «высокой» моды во всех сферах жизни.

Местоположение на Среднем Урале определило основной род занятий жителей металлургия, тяжелая промышленность. Эта работа в сочетании с суровостью и неяркостью природы и незначительностью влияний извне определила и психологию тагильчан: сдержанность, замкнутость, некоторую «тяжеловесность» мышления и эмоций. По своему статусу в иерархии городов Тагил тоже стоял как бы посередине: по развитию промышленности — город, по всем остальным показателям — поселок.

Вплоть до 1919 года Тагил именовался заводским поселком или просто заводом, и это вполне отражало суть — сосредоточенность всей жизни на заводе, с которого начался Тагил, который был основным источником дохода, на котором работало большинство жителей. Соответственно все остальные сферы бытия, такие как образование, здравоохранение, благоустройство, художественная культура, развивались «по остаточному принципу». Пренебрежение начальства рождало сходное отношение ко всему, что не связано с заводом, и у большинства жителей.

Дух прагматизма, своего рода легкомыслия по отношению к «возвышенному» отчасти был связан и с относительной веротерпимостью. В свое время основатели города Демидовы охотно принимали и скрывали от властей раскольников, так что в Тагиле рядом с ортодоксальными православными храмами мирно уживались единоверческие и старообрядческие часовни и молельни.

Кроме того, среди коренного уральского населения преобладали мусульмане (татары, башкиры) и язычники (коми, манси). В результате к началу XX века религия для большинства населения представляла собой скорее привычку, чем потребность и содержание духовной жизни.

Искренними и последовательными приверженцами определенного вероучения в Тагиле были только старообрядцы, но и их со временем становилось все меньше. В подтверждение тому можно привести запись 1913 года из церковно­приходской книги Выйско-Николаевской церкви: «Особой любви к храму Божию в прихожанах Выйских не замечается… Нет в прихожанах любви и к службам Божиим… Долг исповеди и святого причастия исполняют далеко не все. Неудовлетворительно состояние прихожан и в нравственном отношении. Нравственность прихожан — нравственность заводских, хотя в прежние времена, как говорят старики, нравы приходские были все-таки лучше, а в особенности до получения «свободы».

Крепостное право сдерживало их грубую силу и регулировало их отношения к семье, и обществу, и начальству, как духовному, так и светскому. Так меньше было в прежнее время развито пьянство, хотя питейных заведений было тогда на Вые «непомерное число»; меньше было и разврата, меньше было случаев непокорного отношения детей к родителям, какое замечается ныне; больше было почтения к старшим, к начальству. В нынешних людях, говорят старики, нет этого. Нынешняя молодежь знать ничего не хочет, «потому — люди свободные». Нарушение постов, незаконное сожительство, игнорирование святых заветов церкви — эти пороки преобладают в прихожанах Выйско-Никольской церкви.

Вообще же сказать о благочестии прихожан нужно то, что благочестие их часто бывает обрядовое, чему способствует жизнь их среди многочисленного раскола, от которого позаимствовали они многое. (211-5, оп. 1, ед. хр. 54, Л. 2-4).

Та же ограниченность статуса Тагила подсказывает, что из немногочисленной интеллигенции большую часть составляли инженеры и техники. Образование развивалось опять же в направлении обслуживания завода: кроме начальных школ учиться можно было лишь в реальном или горнозаводском училищах (для мальчиков) и в женской гимназии, выпускницы которой получали право работать учительницами.

Эта узкая направленность образования сохраняется в Тагиле и поныне и вполне покрывает потребности. Следует отметить, что дореволюционные учебные заведения давали неплохую по тем временам подготовку. В 1916 году горнозаводское четырехклассное училище было преобразовано в училище повышенного типа с правом выпуска инженеров узкой специальности.

Еще один факт тагильской истории, имевший огромное значение для формирования его культуры — это частновладельческий характер завода и поселка. В течение полутора веков жители Тагила привыкли воспринимать Демидовых как своих хозяев, почти как источник жизни и смерти. И хотя в начале XX века участие Демидовых в жизни Тагила свелось к минимуму, осознание их роли и своей зависимости оставалось.

Действительное значение Демидовых в складывании особой тагильской культуры, психологии представляется двойственным. С одной стороны благодаря их энергии и деньгам возник Тагил, достигла расцвета его промышленность, было сделано многое для развития его культуры.

С другой — благодаря их гордости и самомнению на протяжении всей своей «демидовской истории» поселок был отгорожен от остального мира «железным занавесом», так как хозяева предпочитали во всем обходиться своими средствами, нежели вступать в контакт с соседями и быть в зависимости от государства. Такое положение Тагила закрепилось в народной речи в форме выражений «демидовская вотчина» и даже «демидовская империя». 

«Занавес» начал приподыматься лишь на рубеже Х1Х-ХХ веков. Созданная Демидовыми замкнутость, в свою очередь, привела к неоднозначному результату: своеобразие духовного облика, непохожесть на других, стремление не заимствовать, а развивать свое и собственными силами — с одной стороны и некую провинциальную сниженность уровня, отсутствие высоких образцов, преобладание самодеятельности, дилетантства — с другой.

Особенно это касается сферы художественной культуры, которая, как в большинстве промышленных городов, фактически была предоставлена сама себе. Немаловажным фактором выбора именно такого пути развития, на наш взгляд, является сочувствие первых Демидовых идеям старообрядчества с его консерватизмом, закрытостью для влияний извне, прагматизмом, недоверием к официальной духовной и светской власти, негативным отношением к светской культуре.

Высокий процент старообрядцев среди тагильского населения позволил этим настроениям укорениться и стать органической частью отношения к миру в более позднее время, когда старообрядчество уже не играло в жизни Тагила существенной роли. Этой же замкнутостью, сосредоточенностью на самих себе отчасти объясняется, например, огромная популярность краеведения в Тагиле.

Сложным было и отношение людей к Демидовым, особенно в пореформенную эпоху, когда связь между ними и поселком значительно ослабела. С одной стороны, как любые господа, они были чужды народу, не могли не восприниматься враждебно. С другой, слишком сильны были традиции почитания, потребности в «хозяине». Безусловно, срабатывала и традиционная вера в «доброго барина» и «плохих приказчиков», с помощью которой оправдывались многие беды и несправедливости, допускаемые начальством.

Имя Демидовых носили завод, больница, детский приют — Павлушинский, затем Авроринский (в честь супругов П.Н. и А.К. Демидовых); женская гимназия — Павло-Анатольевская (по имени братьев П.Н. и А.Н. Демидовых); церковь — Никольская (в честь святого — покровителя Н.Н.Демидова); железнодорожные станции — Анатольская и Сан-Донато (в память А.Н. Демидова — князя Сан-Донато).

На главной — заводской — площади стоял памятник H.H. Демидову работы французского скульптора Ф. Бозио. Этот памятник представлял собой фигуру H.H. Демидова, которого Слава увенчивает венком, а у подножия постамента размещались аллегорические фигуры, изображавшие его благотворительные начинания.

Таким образом, идея хозяина — благодетеля должна была, по-видимому, внедряться в народное сознание. Эффект усиливался еще и тем, что памятник стоял на главной площади, перед самым крупным в поселке Входо-Иерусалимским собором, чем подтверждалось и даже как бы освящалось значение личности Демидова для города.

Здесь же следует упомянуть, что первый (и последний) памятник царю — Александру II — был поставлен в Тагиле гораздо позже (1891-1895) и не на центральной, а на Базарной площади. К тому же это был даже не монумент, а часовня в память об отмене крепостного права, на одной из стен которой был укреплен барельефный портрет царя.

Конечно, отмеченные здесь идеологические нюансы вряд ли осознавались тогда в столь прямолинейной форме, тем более что устанавливались памятники в разное время. Однако подсознательно эти смысловые акценты, безусловно, усваивались. И сам факт этой неосознанности тоже информативен. Он показывает, что при определенных условиях провинциальные города и их жители были вольны в своих пристрастиях, обладали некоторой долей независимости.

Однако из вышесказанного не следует, что сознательное утверждение имени Демидовых имело ожидаемый результат. Смысл памятника, например, трактовался более просто: рядом с Демидовым — его жена, а внизу — детки. И пропаганду имени Демидовых никак нельзя назвать навязчивой. Кроме вышеперечисленных упоминаний других мы не найдем, к тому же все они, во- первых, имеют обоснование в истории города, а во-вторых, сосредоточены только в центральной, официальной его части.

Названия же улиц и районов рабочих окраин носили бытовой характер, традиционный для любого поселка, возникали стихийно. Это опять же свидетельствует об определенной свободе мысли и позволяет предположить наличие у рабочих собственного мнения о власти в городе.

Так, например, все тот же священник пишет о своих прихожанах: «Пользуясь тем исключительным положением среди других приходов Нижнетагильского завода, что храм Божий выстроен г.г. Демидовыми и что он поддерживается ими же и даже содержится.., выйские прихожане на всякую просьбу о помощи храму отвечают отказом, мотивируя его тем, что церковь Демидовская» (там же).

Таким образом, положение «хозяйских» заложило два противоположных стремления: освободиться, не становясь хозяином, то есть, не беря на себя ответственность за свою судьбу. Быть может, именно поэтому тагильские рабочие не проявили особой активности в годы первой русской революции. Консерватизм, привычка к «хозяевам», нежелание принимать решения сыграли свою роль.

Здесь же следует отметить и полукрестьянский образ жизни рабочих Тагила, из которых почти все кормились за счет своего хозяйства. Это поощрялось и со стороны заводского начальства: во время посевной и уборочной кампаний, а особенно в сенокос завод почти прекращал работу. Симбиоз рабочего и крестьянского жизненного укладов не мог не сказаться на характере людей, их отношении к миру.

Внешний облик дореволюционного Тагила подтверждал идею о полукрестьянском образе жизни. Преобладала одно-двухэтажная застройка, по преимуществу деревянная, с редкими и потому особенно четко выделявшимися вертикалями церквей и колоколен, а также заводских труб — как символ преодоления приземленное существования.

Центр поселка составляли каменные двухэтажные дома: целый комплекс административных зданий в стиле ампир, построенных еще в первой половине XIX века, и ряд купеческих особняков, представлявших собой самые разнообразные варианты провинциальной эклектики. Рабочие окраины растягивались далеко вширь, постепенно переходя в поля и леса, так что поселение вполне органично вписывалось в пейзаж, не теряло связи с природой.

Официальным центром была Заводская площадь, которую образовывали сам завод, здание Главной конторы, выстроенное в строгом классическом стиле, Входо-Иерусалимский собор и величественный памятник H.H. Демидову, и которая олицетворяла собой все то, на чем основывалась жизнь Тагила. Не случайно и улица, идущая от этой площади называлась Александровской — по имени императора Александра П.

Неофициальным центром была природная вертикаль — Лысая — или Лисья — гора с караульной башенкой на вершине — место праздничных гуляний и визуальный символ города. Поскольку преобладала индивидуальная застройка, внешний вид домов и улиц хотя и не отличался изысканным вкусом, был разнообразен и довольно живописен. Это свидетельствовало о возможностях реализации творческого потенциала жителей и придавало своеобразие внешнему облику города.

Общественная жизнь поселка в начале XX века была довольно интенсивной. Это, на наш взгляд, свидетельствует о том, что тагильское общество, получив возможность развиваться самостоятельно, пытается это делать.

Первыми и основными общественными деятелями здесь, как и везде, были представители интеллигенции. Толчком для них в значительной степени послужило все большее изживание закрытости Тагила, учащение контактов с внешним миром, в том числе и столичным. Процесс этот не был односторонним порывом провинциалов. В эти годы в России активно шел и обратный процесс — движение столичной культуры в глубинку благодаря интенсивному во второй половине XIX века строительству железных дорог (тагильская станция была основана в 1878 году), ширившемуся земскому движению.

Наконец, сказывались последствия беспримерной акции 60-х годов — «хождения в народ», акции, которая при всей своей обреченности оказала огромное влияние на умы, пробудила интерес к провинции и провинциалам, к воплощению в жизнь «теории малых дел».

Важно, что сближение столицы и провинции шло с обеих сторон: в то время как столичная интеллигенция разрабатывала способы «спасения» народа, жители малых городов стремились решать «столичные» проблемы, участвовать в жизни страны путем присоединения к столичным, общероссийским обществам и движениям.

Так, например, в 1904 году был образован Всероссийский учительский союз, который ставил перед собой не только профессиональные, но и общественно- политические задачи. Отделение его появилось и в Тагиле. Союз был запрещен в 1907 году, и ни о каких реальных делах местной организации нам не известно. По-видимому, это был первый опыт тагильского учительства, стремление заявить о себе, прикоснуться к большим проблемам большой жизни.

Более результативными оказывались начинания, непосредственно связанные с жизнью поселка. 1905-1906 годы отмечены распространением по всей стране идеи Народных домов — культурных центров для крестьян и рабочих. Инициаторами их создания выступили, прежде всего, крестьянские волостные сходы и земства. С поражением первой русской революции интерес к ним как будто угас, но в предвоенные годы возродился с новой силой.

К 1913 году относятся первые упоминания о предполагаемом Народном доме в Тагиле. Идею высказало собрание доверенных лиц Троице-Александровской волости и поддержало Выйско-Никольское волостное правление. Некоторые пункты Устава дают ясное представление о планах организаторов: «Цель: 1. Дать населению возможность проводить свободное от работы время в разумных и трезвых занятиях и развлечениях, способствующих подъему его культурного и нравственного уровня… 2. Открывается библиотека-читальня. Входит в библиотечную секцию Уездного земства и находится в ведении его органов, ведающих внешкольным образованием. Наряду с библиотекой в Народном Доме могут быть устраиваемы музей, выставки, курсы и пр.. 3.

…Помещение Народного Дома предоставляется для устройства: спектаклей, чтений, бесед, кинематографических сеансов, литературных, танцевальных, музыкальных и певческих собраний и вообще предприятий, имеющих какое-либо просветительское значение, или носящих характер разумных развлечений… 2-е примечание: помещение Народного Дома в вышеуказанных: случаях предоставляется бесплатно…

5. Потребление напитков, содержащих в какой- либо мере алкоголь, в помещении Народного Дома безусловно воспрещается; лица в нетрезвом виде ни в коем случае не допускаются в помещение Народного Дома» (217, Ф. 7, оп. 1, ед. хр. 6, Л. 8-9).

Из этого устава видно, какова была основная проблема небольшого населенного пункта со слаборазвитой культурной инфраструктурой — проблема свободного времени. Типичные следствия ее — пьянство, неоправданная жестокость, уличные драки, распущенность — упоминаются во многих документах о Тагиле тех лет. Как видим, устроители Народного дома прекрасно сознавали ситуацию и видели выход в просвещении, организации культурного досуга.

Построить специальное здание для Народного дома помешала война, общество же существовало в помещении Купеческого клуба (благодаря личным связям председателя общества адвоката М.Н. Ветлугина и его заместителя В. А. Плотникова), а также в зданиях Введенской и Гальянской школ.

В Доме были организованы декламаторский и драматический кружки и великорусский оркестр балалаечников. Среди участников преобладала рабочая молодежь. Главные события жизни общества происходили по воскресениям. Программа обычно состояла из лекции, художественной части и игр.

Темы лекций были самые разные, например, «Цель и задачи общества «Народный Дом»», «Народные праздники», «О воспитании детей», «Об Америке». В 1917 году темы стали более определенными и актуальными: «Корнилов и Временное правительство», «О больничной кассе», «О страховании рабочих». После лекций обязательно устраивались прения.

Известно также, что под видом просветительских лекций часто обсуждались серьезные политические вопросы, в кружке декламаторов разучивались революционные стихи. Среди организаторов общества преобладала, разумеется, интеллигенция, в основном учительская. Были и представители интеллигенции рабочей, среди которых выделялась группа беженцев из Латвии. Лектор В. К. Янсон, руководитель кружка декламаторов Зарынь, НА. Лагздынь и другие были для замкнутого Тагила носителями европейской культуры, своего рода пришельцами из другого мира.

Однако общественная жизнь Тагила оживляется не только за счет деятельности Народного дома. С развитием в стране свободного предпринимательства возросло количество кустарных мастерских и торговых заведений, а значит — повысился уровень благосостояния населения, а вместе с ним и его потребностей и возможностей. Увеличился спрос на печатную продукцию.

В 1898 году священник Никольской церкви отец А. Хохлов открыл на Выйском заводе торговлю книгами. Появились типографии и переплетные мастерские. Первая городская газета — Нижнетагильский листок объявлений и извещений — вышла в 1905 году в типографии П.Я. Кузнецовой.

Зажиточная общественность также уделяла много внимания образованию. Еще в 70-е годы XIX века возникло Благотворительное общество помощи сиротам, на средства которого был построен и содержался приют для девочек. Возглавляли дело, в основном, жены купцов и служащих.

Воспоминания бывших воспитанниц позволяют судить о том, что учреждение было полезным и даже прибыльным. Девочки получали образование в рамках 3-хклассной школы, а кроме того — профессию. Швейная мастерская приюта брала заказы и принимала учениц со стороны. Некоторые воспитанницы, еще будучи в приюте, уже имели свои сбережения, посещали театр и танцевальные вечера.

В самом приюте поощрялась художественная самодеятельность, давались концерты, устраивались елки. Летом приют выезжал на дачу. При выпуске девочки имели на руках самостоятельно заработанный небольшой капитал, вещевое приданое, а многие — и хорошую клиентуру для дальнейшей работы.

Здесь же следует отметить, что аналогичное Демидовское учреждение — Авроринский приют, основанный еще в 1853 году, — к началу XX века было убыточно, жилось детям плохо, дело с образованием тоже было поставлено неважно из-за отсутствия постоянного учителя. Редкие подарки от Е.П. Демидова положения не меняли. В довершение всего, в 1908 году приют переселили в старое полуразрушенное здание.

Даже на этом небольшом примере видно, кто был реальным хозяином в поселке. Связь с Демидовыми уходила в прошлое. В 1912 году на средства купцов было выстроено новое здание для реального училища. Дети не только служащих, но и мастеровых, купцов, некоторых рабочих составляли основную массу учащихся высшего начального, реального и горнозаводского училищ, а также женской гимназии.

При заводских учебных заведениях существовали попечительские советы, куда входили представители самых разных сословий. Судя по документам архивов, школы и училища при заводах находились в более выгодном положении по сравнению с церковно-приходскими, которые содержались за счет церкви и кружечных сборов с прихожан и в результате были обеспечены гораздо хуже. Этот факт опять-таки свидетельствует об утрате церковью своего престижа и о повышении внимания общественности к светскому образованию, более отвечавшему потребностям времени.

В 1913 году открылся целый ряд новых районных библиотек, а в 1914 — библиотека-читальня Верхотурского земства, которую организовал учитель двухклассного Введенского училища A.A. Алемасов. Все они становились не только местом чтения и обмена книг, но и центрами духовного общения, где проходили лекции, собрания, беседы, в том числе и на политические темы с распространением нелегальных листовок и брошюр. Своеобразными очагами инакомыслия в поселке были и типографии, в которых после рабочего дня главным образом и печаталась эта запрещенная литература.

Художественная жизнь Тагила начала XX века не менее богата событиями. И хотя качественный уровень происходившего несравним с одновременной ситуацией в столицах, все же с поправкой на масштаб, на наш взгляд, можно говорить об определенном культурном прорыве. И опять же интерес в данном случае был взаимным.

Провинция хотела приобщаться к «высокому» искусству, а столица стремилась ей его предоставить. Знаковыми событиями можно считать организацию Русского музыкального общества (1859) и Товарищества передвижных художественных выставок (1870).

Расцвет театрального искусства в столицах привел и к значительному оживлению гастрольной жизни в провинции. И хотя разнообразные театральные антрепризы разъезжали по Уралу и раньше (стоит вспомнить хотя бы антрепризу П.А. Соколова, заложившую основу театра в Екатеринбурге), Тагил никогда не был центром их паломничества. Очевидно, на рубеже веков тагильское общество, наконец, получило возможность и ощутило потребность в спектаклях и концертах с участием профессиональных артистов.

Невозможно однозначно оценить и такое событие в жизни Тагила, как появление кинематографа. Первый кинотеатр был устроен купцом В.К. Хлопотовым в 1909 (возм. — 1910) году и назывался традиционно для того времени — «Иллюзия».

Второй, с не менее традиционным названием «Одеон», открыл тоже купец А.И. Капустин в одном здании с гостиницей и игорным залом. Оба предприятия были, конечно, коммерческими и нацеленными прежде всего на получение прибыли. Поэтому репертуар составляли в основном мелодрамы, грубоватые комедии, фильмы о приключениях и преступлениях.

Однако не следует забывать, что в ту эпоху кино именно и рассматривалось во всем мире как дешевое развлечение для нетребовательной толпы, имеющее мало общего с искусством. А для такого отсталого в культурном отношении места, как Тагил, это было поистине окно в иной мир, единственная возможность увидеть игру многих столичных и зарубежных актеров, пережить возвышенные чувства, нечто непохожее на обычную жизнь.

Кроме того, кинематограф в Тагиле выполнял и просветительскую функцию, так как в репертуар постоянно входили экранизации русской и зарубежной литературной классики, между сериями демонстрировались научно-популярные фильмы, как, например, «Зимние пейзажи Финляндии», «Нравы Австралии», «Город Брюгге», «В Богемских лесах». В годы войны добавились документальные кадры о ходе военных действий («Военная хроника» Пате).

Особенной популярностью пользовались летние сеансы в городском парке в летнем театре «Буфф», составлявшие часть развлекательной программы воскресных гуляний наряду с катанием на лодках и танцами. Все это приучало к восприятию искусства как развлечения, баловства, к удовлетворению от продукции невысокого уровня. Но, в то же время, это был, по-видимому, единственный вариант, возможный в той ситуации. Такое искусство оказалось востребовано за неимением другого, и проблема нетребовательности тагильского и — шире — провинциального зрителя вытекает из всех вышеобозначенных обстоятельств его жизни, которые отнюдь не способствовали формированию тонкого художественного чутья.

Говоря о кино и театральной антрепризе как о единственной форме существования художественной жизни в Тагиле, мы имели в виду только профессиональную форму. Гораздо интенсивнее и богаче, была другая ее форма — самодеятельное творчество. Особой популярностью пользовался театр как наиболее массовый и доступный для понимания вид искусства.

Еще в 1862 году в Тагиле был организован Кружок любителей театрального искусства, из которого впоследствии выросла полупрофессиональная-полулюбительская трупа со своим зданием на 300 мест, известным под именем Заводского театра.

Расцвета этот театр достиг в начале XX века, когда в Тагил приехал новый лесной смотритель А.И. Боташев — страстный поклонник драматического искусства и одаренный актер-любитель. Не став профессионалом, он отдал все силы на развитие любительского театра в Тагиле. При нем (а с 1906 года он взял на себя еще и функции режиссера) труппа стала работать не от случая к случаю, как обычно бывает в самодеятельности, а постоянно. В репертуаре значительно возросло количество классических пьес в основном российских авторов: Островского, Чехова, Горького.

Среди актеров Заводского театра преобладали представители местной интеллигенции: учителя, инженеры и их жены. Часто спектакли устраивались с благотворительной целью: в пользу «недостаточных учащихся», в фонд пожертвования на погорельцев, в годы войны — в помощь госпиталям и раненым.

Чтобы привлечь публику, особенно молодежь, после представления устраивались танцы, игры, зимой — детские елки, в антрактах играл оркестр, работал буфет. Поскольку материальные возможности театра были ограничены, А.И.Боташев и другие особенно активные деятели брали на себя, помимо актерских также функции режиссеров, декораторов, костюмеров, гримеров, преподавателей сценического мастерства.

Сам Боташев выступал в роли гримера, режиссера, педагога. Преподаватель рисования и черчения, актер-любитель А.Г. Дятлов-Далечин также брал на себя обязанности режиссера, выполнял почти всю художественно-оформительскую работу. Учительницы женской гимназии А.И. Куимова и O.A. Волкова обеспечивали музыкальное сопровождение на рояле. Особенно удачным, имевшим огромный успех у публики, был спектакль по пьесе Найденова «Дети Ванюшина», поставленном Боташевым в начале XX века, где сам он играл главную роль. Популярностью пользовались созданные им образы купцов Островского, таких, как Дикой и Большое.

О мастерстве Боташева-любителя говорит и тот факт, что в 1902 году во время гастролей в Тагиле профессиональной малороссийской труппы он принял участие в спектакле «Рабыни веселья» и, по свидетельству газеты «Уральская жизнь», «с заезжими актерами он, что называется, не ударил лицом в грязь» (216).

Росту мастерства актеров-любителей способствовало посещение Екатеринбурга, где был профессиональный театр и где можно было видеть выступления провинциального трагика М. Дальского, В. Комиссаржевской, П. Орленева и других.

В самом Тагиле бывали актриса Малого театра А. Яблочкина, певица Д. Леонова, чтец-декламатор Бабоша-Коорлев, драматическая труппа братьев Адельгейм, малороссийская труппа под руководством Хмары. Некоторое время обязанности художественного руководителя и режиссера тагильского театра выполнял артист-профессионал С.Е. Алексеев. Поэтому Заводской театр неизменно бывал полон и способствовал распространению в Тагиле любви к сценическому искусству.

На рубеже веков увлечение театром в Тагиле достигло высшей точки. Почти каждое учебное заведение, а из средних специальных — все имели драмкружки, спектакли которых собирали свою публику. Огромной популярностью пользовался драмкружок Народного дома, имевший свои активно действующие отделения на Тальянке (организатор А.И. Бородин), Ключах (M.JI. Спасибко) и Вые (В.А.-Цыкни).

На развитии театрального дела на Вые следует остановиться подробнее. Своего рода рабочий клуб с драматическим кружком возник здесь еще около 1892 года по инициативе рабочих Выйского завода братьев Кожевниковых — Федосея и Николая. Кружок возник стихийно, репетировали друг у друга на квартире, спектакли ставили в домах купцов С.Н. Капустина, Г.М. Куляшова, в помещении купеческого клуба на ул. Уральской. Первым спектаклем, которым новая труппа заявила о себе, была «Шайка разбойников».

С 1902 года базой театра стал Авроринский приют, где рабочие получили постоянное помещение. С 1902 по 1908 годы театр возглавил бухгалтер Выйского завода А.Ф. Бургер. При нем труппа достигла значительных успехов, игра из простого увлечения стала серьезным делом. В репертуар театра входили «Вий» Гоголя, «На бойком месте» Островского, «Власть тьмы» Толстого. Любопытное свидетельство о театре и его значении для тагильского общества оставил сам Александр Филиппович Бургер в письме другу — профессору Казанского университета H.H. Фирсову:

«На заводе с 40- тысячным населением не дано решительно ничего для развлечения рабочих, ни чтения, ни театра, ну, ничего. А потом сами жалуются, что в заводе такое идет бесшабашное пьянство среди рабочих». И далее: «Молодежь охотно подчинилась моему самому главному требованию: в помещении театра водки не пить; и проводят прекрасно время до глубокой ночи, не производя никаких дебоширств. Теперь, наконец, и администрация увидела, что вовсе не так это трудно отвлечь заводскую молодежь от пьянства и скандалов.

Во время спектаклей у нас имеется буфет, но тоже без спиртных напитков, публика уже привыкла к этому и ведет себя так хорошо, что полиция даже перестала посылать на наши спектакли наряды… Я мечтал не ограничиться одними спектаклями, а устроить нечто вроде клуба для рабочих с читальней, вечерними классами и пр., и в этом обещано полное содействие». (217, оп. 3, ед. хр. 11, Л. 1-3).

В этом письме перед нами раскрывается личность подлинного интеллигента, который ясно видит проблемы общества и стремится решить их. Вклад Бургера в культуру Тагила тем более ценен, что сам он не был его уроженцем, оказался на Урале в ссылке за политическую неблагонадежность. В Тагиле он служил бухгалтером заводов, заведующим конторой железной дороги, преподавателем немецкого языка в реальном училище. Жена его также была увлечена театром, играла в труппе у Боташева. Мечты Бургера о театре — клубе для рабочих при его жизни в Тагиле не осуществились.

В 1908 году здание Авроринского приюта было отдано под казармы, приют переселили в другое, полуразрушенное, помещение, где театру места вообще не нашлось. И сам Бургер с семьей примерно в это же время уехал из Тагила. Но люди, которых он увлек своей работой, остались, и театр продолжал существовать в разных помещениях, а с 1915 года — как отделение Народного дома.

Главными его деятелями оставались первые организаторы братья Н.Ф. и Ф.Ф. Кожевниковы, счетовод конторы заводских железных дорог П.Н. Бурнашевский, А.П. Маляров, В.А. Цыкин. Разумеется, и здесь участники делали все сами, выступая в качестве художников, постановщиков, музыкантов.

Отчасти благодаря влиянию Выйского кружка подобная организация в 1905 году возникла и на Тальянке. Эти менее крупные коллективы отличались от Заводского театра более демократическим составом, а также и аудиторией. Их так и называли — рабочие театры, они находились в менее выгодных условиях, участники не имели должной общей и театральной культуры.

Нельзя сказать, что все эти театральные образования уживались мирно. Существовало определенное противостояние между «элитарным» Заводским и простонародными рабочими театрами, своего рода конкурентная борьба за публику, которой, несмотря на широко распространившееся увлечение театром, было все же не гак много.

Заводской театр привлекал качеством постановок, роскошным по тагильским понятиям помещением с паркетным полом, «настоящим» залом с партером, ложами и балконом, разнообразным репертуаром. Рабочие театры нравились зрителям попроще более свободной атмосферой, пьесами из их собственной жизни и на злобу дня, наконец, присутствием на сцене своих приятелей и знакомых. И как бы ни оценивать сейчас их достоинства и недостатки, ясно, что они решали общую задачу и немало способствовали развитию тагильской культуры.

Увеличение театром было характерно не только для Тагила, но и для других заводских поселений, окружавших его. Уже в 1885 году семьи служащих Черноисточинского завода начали устраивать домашние спектакли, приглашая на них своих знакомых по списку.

В 1907 новый управляющий Черноисточинских заводов Николай Герасимович Бабенко и его жена Екатерина Петровна, дочь известного на Урале хирурга П.В. Кузнецкого, добились разрешения на постановку спектакля в здании заводской конторы. Так театр «вышел в народ». Позже был оборудован настоящий зал на 160 мест в помещении пустующей пудлинговой фабрики. Декорации для театра писал П.П. Образцов — столяр, художник, актер, режиссер. Бывший старатель Н.Ф. Черных подарил свою библиотеку из нескольких тысяч томов. Это была первая общественная библиотека в Черноисточинске, возникшая на четыре года раньше земской.

Спектакли ставились не реже одного раза в неделю. Е.П. Бабенко пригласила на должность главного режиссера-инструктора артиста Гельсингфорского театра русской драмы Брауна за плату 120 рублей в месяц, по тем временам довольно высокую. После его недолговременного пребывания режиссером на полгода стал артист Завалишин.

Наконец, с его отъездом театр разделился на четыре самостоятельных кружка со своими режиссерами — рабочими и служащими завода. Репертуар кружков и здесь был различен. Служащие ставили такие пьесы, как «Вий», «Страшная месть», «Ревизор» Гоголя, «Шерлок Холмс» по Конан-Дойлю, «Без вины виноватые» Островского. Рабочие у того же Островского предпочитали «Бедность не порок», «Грозу», а также творчество Горького — «На дне», «Мещане», Толстого — «Власть тьмы». Как и в Тагиле, здесь в театре устраивались балы, маскарады, елки, а также массовые обсуждения некоторых пьес.

Активными организаторами театрального дела становились женщины — жены заводских служащих, управляющих, учителей. Основательницей театра в Верхней Салде в 1897-1898 годах стала жена управляющего Верхнесалдинским заводом Софья Германовна Грум-Гржимайло. В бывшей каменной конюшне ее стараниями был открыт клуб с оркестром для танцев, хором и театром. В числе пьес ставились «Женитьба» и «Ревизор» Гоголя, водевили, а также живые картины.

Театр Верхней Салды дважды был с гастролями в Тагиле, а оттуда, в свою очередь, приезжали коллективы в Салду и Черноисточинск. Складывалось нечто вроде театральной культуры с разнообразием репертуара, обменом опытом, творческой конкуренцией, анонсами и рецензиями в местной печати.

Музыкальная жизньТагила начала века была непосредственно связана с театральной, так как музыкальные коллективы образовывались главным образом вокруг театров и клубов, обслуживая спектакли и разные мероприятия после них.

При Заводском театре существовал любительский оркестр бальной музыки во главе со скрипачами Савельевым и Дормидонтовым, состоящий из пяти скрипок, альта, контрабаса, трубы, флейты, кларнета, тромбона и барабана. Поскольку в Тагиле не было отдельного музыкального театра, сцены из опер и оперетт игрались теми же артистами, что и драматические спектакли.

Среди них выделялись особо одаренные в музыкальном отношении, которые выступали в концертах и в сценах из опер в сопровождении оркестра или фортепиано, например, A.A. Миславский — бас, К.К. Лоханин — баритон, Е.А. Калугин — тенор, пианистки O.A. Волкова и Е.А. Петрова. Их силами на сцене театра ставились отрывки из опер «Аида» Верди, «Кармен» Бизе, «Жизнь за царя» Глинки, «Демон» Рубинштейна, «Евгений Онегин» Чайковского, «Русалка» Даргомыжского.

В 1901 году студент горнозаводского училища рабочий-молотобоец Б.Ф. Мельников организовал из учащихся своего училища оркестр балалаечников. Его создание не может не быть косвенно связано с общим для того времени увлечением народной музыкальной культурой.

В эти годы достигает известности и успех первый в России оркестр русских народных инструментов под управлением композитора и дирижера, мастера игры на балалайке В.В. Андреева, который впервые начал серьезно изучать и совершенствовать народные инструменты, писать для них музыку и делать обработки.

Немного позже, в 1910 году певец и собиратель русских народных песен, композитор М.С. Пятницкий создал народный хор, ставший первым профессиональным коллективом такого типа. К русской народной музыкальной культуре обращаются многие композиторы: H.A. Римский-Корсаков, И.Ф. Стравинский и другие.

В 1905 году А.К. Глазунов написал специально для оркестра Андреева «Русскую фантазию». Поэтому создание оркестра балалаечников в Тагиле, пусть и не имевшем богатых и самобытных фольклорных традиций, явилось отражением общих умонастроений эпохи.

Известно, что в 1902-1903 годах Мельников специально выписывал из Санкт-Петербурга ноты для оркестра, составленные В.В. Андреевым и Н.И. Приваловым, и полный комплект инструментов: домры, балалайки и гудок. Кроме того, в состав оркестра входили мандолины (на мандолине играл сам Мельников) и гитара. Состоял оркестр из десяти человек.

После отъезда Б.Ф. Мельникова из Тагила в 1909 году упоминаний об оркестре балалаечников нет. По-видимому, оркестр распался и возродился вновь уже в годы первой мировой войны в качестве кружка при Народном доме под именем Великорусского оркестра.

Новый коллектив насчитывал до двадцати пяти человек, руководили им Ф. Бушин и Т. Криворучкин. Инструменты и ноты закупали в Екатеринбурге. Поскольку большинство участников не знало нот, произведения разучивались по специальной цифровой системе, созданной самим В.В. Андреевым для подобных самодеятельных коллективов, или просто подбирались руководителями для каждого оркестранта индивидуально.

Кроме балалаек оркестр составляли домры, мандолины, мандолы и гитары. Коллектив, несмотря на самодеятельный характер, отличался большой дисциплинированностью и слаженностью звучания и был очень популярен в Тагиле и его окрестностях, выезжал на гастроли в Черноисточинск и другие небольшие поселки. Среди активных участников оркестра следует отметить М. Спасибко и А. Оплетина — не только музыкантов, но и организаторов театрального дела, актеров и режиссеров- любителей.

В 1902 году из студентов горнозаводского училища был образован духовой оркестр в составе двадцати человек. Дирижером и педагогом стал М.А. Рябов — служащий Демидовского завода. Сам он и еще четверо человек исполняли основную партию трубы, а среди других участников было много музыкантов оркестра Заводского театра, например, кларнетист Зашихин, ударники В. Горелов и Ф. Волков. Кроме того, в состав оркестра входили флейты, валторны, тромбон, геликон-бас (исполнитель — В.М. Горелов), альты (среди них — Б.Ф. Мельников) и тенор (С.Н. Смехов). Оркестр был непременным участником танцевальных вечеров, летних гуляний, концертов, сопровождал киносеансы и пользовался большой любовью публики.

В 1905 году к нему добавился профессиональный полковой духовой оркестр под управлением талантливого капельмейстера и композитора Соломко. Полк был расквартирован в Тагиле после окончания войны с Японией и оказал серьезное влияние на развитие духовой музыки в посеже.

Классическую музыку в Тагиле представлял любительский камерный квартет, организованный в 1905 году. Участниками его были сын местного нотариуса, любитель-фотограф A.M. Ващенко — первая скрипка; уже упоминавшийся Б.Ф. Мельников — вторая скрипка; служащий управления Демидовских заводов П.Т. Козьмин — альт (его иногда заменял Н.С. Смехов); заведующий центральной химической лабораторией АЛ. Петров — виолончель. В репертуаре квартета преобладали произведения Генделя, Гайдна, Бетховена, Чайковского. Репетировали музыканты обычно дома, а выступали на концертах в Заводском театре.

В 10-е годы им на смену пришло семейное трио столяра модельного цеха металлургического завода Долгих, который выступал вместе с сыном и дочерью. Трио состояло из двух скрипок и виолончели. По-видимому, классические камерные ансамбли имели успех у публики, хотя, конечно, не такой большой, как более крупные коллективы, и это вполне закономерно.

Помимо более сложного репертуара, требующего подготовленной аудитории, причиной могла послужить и необходимость более высокой культуры самих исполнителей, которой даже у самых талантливых самоучек быть все-таки не могло. И все же для того уровня развития культуры Тагила даже простое знакомство с классикой в любительской интерпретации было необходимо и ценно.

Еще одним важным дополнением к картине музыкальной культуры предреволюционного Тагила следует отнести развитие хорового исполнительства и любви к пению. Светский хор, состоявший из учащихся женской гимназии и горнозаводского училища, организовал в Тагиле П.Т. Козьмин — любитель и знаток хорового пения и вообще музыки, уже упоминавшийся выше как альтист квартета. В репертуар он включал русские народные песни и хоры из опер русских композиторов.

Разумеется, существовали и духовные хоры при церквях. Одним из наиболее интересных был хор Введенской церкви под управлением регента Н.С. Смехова. Хор исполнял сложную духовную музыку, произведения Чайковского, Бортнянского, Пасхалова, Гречанинова. Тесная связь поддерживалась с курсами регента А.Г. Городцова в Перми и Ф.С. Узких в Екатеринбурге: обменивались нотами, обращались за консультациями.

Таким образом, музыкальная жизнь в начале XX века в Тагиле была достаточно интенсивной и разнообразной, несмотря на свой по преимуществу самодеятельный характер. И тем не менее нельзя не заметить, что ее активными участниками и пропагандистами был достаточно узкий круг людей. Частое повторение одних и тех же фамилий не только показывает разносторонность их личности, одаренность, энергию, но и свидетельствует о том, что большинство всех остальных не могло или не хотело вовлекаться в этот процесс. Трудно однозначно оценить этот факт. Он, безусловно, типичен для культуры провинции, которая всегда поддерживалась немногочисленными группами единомышленников — друзей, однокурсников, концентрировалась вокруг отдельных личностей и учреждений.

Провинция, пожалуй, особенно наглядно подтверждала всем ходом развития своей духовной жизни принцип элитарности, избирательности культуры, явления которой являются насущной внутренней потребностью одних и оставляют равнодушными других. Поэтому, на наш взгляд, несмотря на большое количество музыкальных и театральных коллективов в Тагиле, их интенсивную работу, все же диапазон их влияния на широкие слои населения оставался небольшим. Они удовлетворяли прежде всего духовные запросы самих участников, не позволяя им растворяться в провинциальном «болоте», повторяя путь Ионыча.

Несколько иная ситуация сложилась в изобразительном искусстве. Его традиции в Тагиле были более глубоки, восходили к рубежу ХVIII-ХIХ веков, когда Демидовы открыли здесь иконописную мастерскую и живописную школу (1806), посылали наиболее одаренных художников на учебу в Санкт-Петербург и за границу. 

Получившие такое образование мастера создали известную широко за пределами Урала школу росписи по металлу и дереву. К началу XX века эти традиции поддерживал целый ряд кустарных мастерских по изготовлению расписных подносов, кованых сундуков, берестяной и деревянной посуды.

На основании фонда 5, описи 7, единицы хранения 20 Нижнетагильского музея-заповедника можно назвать несколько наиболее крупных владельцев кустарных мастерских начала века. Это E.H. Попов, A.B. Бирюкова, С.Ф. Наболин, С.П. и Л.П. Головановы, Ф.П. и З.П. Кокушкины и ряд других. Однако, несмотря на наличие рынка, ремесло находилось в упадке. Первый удар по нему был нанесен еще в 1845 году распоряжением Демидовского управления «О запрещении продажи на Нижнетагильском рынке металлических изделий других заводов». Это лишило тагильских мастеров притока свежих идей, стимула к совершенствованию качества своей продукции.

В известной работе по изучению декоративно-прикладного искусства Урала Б.В. Павловский писал: «Во второй половине XIX века начался упадок искусства росписи по металлу; необходимость в условиях растущей конкуренции ускорения производства приводила к применению переводных картинок, к упрощению сюжета и орнаментики, усилению роли трафарета, к грубой поспешной живописи, к эклектике» (79, с. 78). В результате на рубеже веков тагильские подносы не выдерживали конкуренции с жостовскими, секрет изготовления «хрустального» лака мастеров Худояровых был утрачен.

Аналогичные процессы происходили в иконописании, тесно связанном на Урале с декоративно-прикладным искусством. Исследователь икон так называемой невьянской школы (к которой в известной мере можно отнести и тагильских иконописцев) Г.В. Голынец отмечает, что «зафиксированные признаки невьянской иконописи… тиражировались все более механически и не могли не ослабевать. Целостность сменялась эклектикой, аскетический идеал — сентиментальной красивостью. Сокращалось количество заказов… Старообрядческие мастера оказались в тени иконописцев Палеха, Холуя и Мстеры, всегда лояльных к государству, его церкви и ставших исполнителями их заказов» (70, с. 213).

Все это, конечно, снижало художественную ценность изделий. Но, с другой стороны, наработка типичных приемов делала работу быстрой и доступной всякому. Известно, что кроме указанных выше кустарных мастерских в Тагиле было много и одиночек, которые писали иконы, расписывали утварь своей семьи и соседей.

Чрезвычайно популярно на рубеже веков было также изготовление расписных изделий из бересты, в основном бураков. Исследователь уральской народной росписи В.А. Барадулин писал: «Промысел по росписи предметов из бересты существовал рядом с промыслом по росписи металлических изделий, иногда совмещаясь в одной мастерской или даже в одном лице. Поэтому неизбежно способы украшения подносов и сундуков оказывали влияние на украшение бураков…

Во второй половине XIX — начале XX веков в Нижнем Тагиле выполнялось несколько сортов бураков — простые с тиснением, крашенные и «лакированные», то есть шпаклеванные с гравировками или переводными картинками. Тисненые бураки, которых в самом Тагиле делали очень мало, в начале XX века перестали пользоваться спросом, «мода на них вышла окончательно». Довольно долго было распространено украшение росписью и тиснением одновременно. Крашенные бураки были популярны в основном среди крестьян. Существовал даже особый тип расписного бурака под названием «крестьянский» с ярким цветочным узором, выполненным приемами кистевой росписи. Городские покупатели предпочитали роспись более тонких, изысканных цветовых сочетаний, им были ближе шпаклеванные бураки» (10, с. 85).

Подобное искусство можно считать, пожалуй, наиболее массовым, так как оно было доступно по цене, изготавливалось в избытке, удовлетворяло потребность в творчестве и украшало жизнь самых широких слоев населения.

Что касается профессионального станкового искусства, то о нем почти ничего не известно. В средних специальных учебных заведениях преподавались рисование и черчение. Документы сохранили имена учителей А.Г. Дятлова, С.Н. Назарова и А.И. Исакова. О них тоже известно очень мало. Никаких художественных выставок в Тагиле в те годы не проводилось и особого увлечения станковым изобразительным искусством, по-видимому, не было.

Хотя учили рисованию хорошо. Об этом свидетельствуют сохранившиеся в фондах нижнетагильского краеведческого музея рисунки учениц гимназии Галины и Эмилии Шориных и студента горнозаводского училища К.И. Серебрякова. Последний был действительно увлеченным рисовальщиком. В 1910 году он выполнил серию трафаретных копий с картин и гравюр русских и зарубежных художников. Еще будучи студентом он много работал на заказ как оформитель, создавая фоны для групповых фотографий, проекты титульных листов технических альбомов, памятные адреса, театральные программки, рекламу.

Кроме творчества местных художников, в Тагиле можно было увидеть и произведения иных стран и эпох, присланные Демидовыми, и работы тагильских мастеров прошлого: крепостных художников Худояровых, Челышева, Топоркова, Дмитриева. Большая часть этих произведений находилась в «музеуме Тагильских заводов» вместе с образцами заводской продукции и макетами цехов. Но музей был закрытым, посещался лишь узким кругом лиц, а в 1908 году «в связи с отсутствием финансирования» (217, оп. 1, ед. хр. 18, л. 38) перестал существовать.

Более доступным местом для общения с искусством были церкви, многие из которых благодаря Демидовым обставлялись довольно богато. В их убранстве совмещались живописные изображения Мадонны с младенцем на холстах масляными красками работы западноевропейских мастеров, в основном итальянцев и французов, и традиционные по технике иконы, выполненные в местной мастерской. Учитывая, что и те, и другие произведения были не самого высокого качества, можно сомневаться в том, что подобная эклектика способствовала развитию художественного вкуса у прихожан.

Гораздо более положительное влияние, на наш взгляд, оказывала архитектура. Деревянные дома рабочих, при их типичной планировке, украшались резьбой и росписью, демонстрируя мастерство и фантазию владельца. Величественный ансамбль демидовской усадьбы в стиле ампир создавал впечатление монументальной торжественности и классического изящества. Роскошный парк, спускавшийся к пруду, придавал усадьбе, помимо всего прочего, еще и вид загородной виллы в европейском духе.

Неподалеку от центра дом управляющего, выстроенный одним из них — А.О. Жонесом де Спонвиль, — представлял собой более камерный, изящный, к тому же деревянный вариант ампира. Помещения так называемых провиантских складов, построенные еще в XVIII веке, были единственным в городе образцом строгого, несколько напоминавшего петровское, барокко.

Каменные купеческие особняки на главной — Александровской — улице демонстрировали своими фасадами смешение разнообразных стилей. Общий облик поселка дополняли памятники: величественный монумент H.H. Демидову в центре и более скромные обелиски Александру II и А.Н. Карамзину — второму мужу А.К. Шернваль-Демидовой и любимому управляющему Тагильских заводов.

Вероятно, одной из причин непопулярности профессионального станкового искусства явилась привычка основной массы населения воспринимать его лишь в прикладном варианте и предпочтение ему театра и кино как живых картин в отличие от неподвижного изображения красками.

В то же время нужно учесть, что некоторые представители местной интеллигенции учились в Санкт-Петербурге, где, безусловно, имели возможность знакомиться с шедеврами мирового искусства. Кроме того, в программу школ и училищ обязательно входило рисование, и многих образованных тагильчан занятие искусством впоследствии сопровождало всю жизнь, становилось хобби.

Известно, например, что учитель физики и математики А.Н. Словцов, во время своей учебы в Петербургском университете, некоторое время посещал вечерние курсы в Академии художеств и классы Училища барона Штиглица, а в 1927 году принимал участие в первой в Тагиле художественной выставке как рисовальшик-любитель. Выпускница тагильской гимназии Э.Н. Шорина в 1930-е годы вела при краеведческом музее художественную студию. То же самое можно сказать и о художниках-кустарях: некоторые из них в свободное время занимались станковой живописью, о чем было известно лишь семье да узкому кругу знакомых. Поэтому можно утверждать, что увлечение изобразительным искусством и определенный уровень развития художественного вкуса были присущи многим тагильчанам. Не хватало лишь осознания его как особой художественной реальности, имеющей такую же самоценность, как театр, кино или литература.

Таким образом, Тагил первой половины XX века — заводской поселок, вся жизнь которого определяется заводом, проходит через него. Пространственно это выразилось в центральном положении завода, его размещении как бы в сердце поселка. Однако несмотря на явные еще негородские черты во внешнем облике, такие как растянутость и отсутствие четкой границы с сельской округой, органичная связь с природой, преимущественно деревянная застройка, Тагил имел выраженную пространственную структуру. Главным элементом этой организации можно считать наличие смысловых и визуально обозначенных центров. Это, прежде всего, Заводская площадь и Входо- Иерусалимский собор, обозначавший своим куполом и колокольней центральную вертикаль и в то же время освещавший своим силуэтом весь поселок. Центры рабочих окраин также вертикально подчеркивались церквями меньшей значимости и меньшего масштаба, а горизонтально — церковными площадями.

Структура выявлялась и при помощи топонимии. В центре преобладали официальные названия, связанные с именами Демидовых и правящей династии, на окраинах — стихийно возникшие бытовые наименования.

Центр был выделен также и экономически — здесь размещались самые богатые дома, магазины, а также находилась главная торговая площадь, а, следовательно, почти всегда было людно и оживленно.

В центре размещались основные учебные заведения и многие очаги культуры: Заводской театр, кино, клубы, библиотеки.

Внутренняя жизнь поселка также имела свою структуру, хотя в рамках этой структуры существовала определенная свобода выбора. Четкой организацией, естественно, отличалось рабочее время, которое, как и во всех заводских поселках, отмечалось заводским гудком. Однако наряду с «заводским» временем большую роль играло и более естественное «природное» время, связанное с сельхозработами, а также православный календарь праздников и церковных служб. Что касается свободного времени, то и здесь городские черты соседствовали с негородскими: появлялись «культурные» формы досуга, однако довольно большая часть населения по-прежнему предпочитала организовывать свой отдых самостоятельно. Причем пространственный центр становился именно местом организованного свободного времени, так как здесь были сосредоточены основные очаги культуры, а на рабочих окраинах преобладала стихийная организация досуга, характерная скорее для деревни или поселка.

Исключение составлял природный центр города — Лисья гора, которая традиционно была местом праздничных гуляний. Но эти гулянья уже нельзя было назвать в полном смысле слова стихийно возникавшими, так как они устраивались сознательно, при поддержке городских властей и носили вполне организованный характер.

На составе населения Тагила отразилось абсолютное преобладание промышленной сферы в ущерб всем другим, что повлекло за собой преобладание технической интеллигенции. Ее количество по сравнению с общим числом жителей было очень невелико, однако в общественной и духовной сфере ей принадлежала в эти годы ведущая роль. Большинство представителей интеллигенции того времени получили столичное образование, поддерживали тесную связь с провинциальными культурными центрами, некоторые имели возможность ездить за границу. Таким образом, они способствовали преодолению замкнутости Тагила, выступали носителями более высоких образцов культуры.

Основные черты массового сознания формировались под влиянием полу-крестьянского уклада быта рабочих, тяжелого труда и двухвекового зависимого положения, а также старообрядческой этики и отличались замкнутостью, практичностью и консервативностью мышления.

Художественной культуре предреволюционного Тагила были присущи черты типичного провинциального заводского поселка. Это, прежде всего, замкнутость, почти полное отсутствие влияний извне и их невысокий качественный уровень, самодеятельный характер искусства, приверженность к зрелищным, развлекательным его видам, а также некоторое недоверие по отношению к духовной культуре и предпочтение ее прикладных форм.

2 ТАГИЛ В 1917-1920-е ГОДЫ: ОТ ГОРНОЗАВОДСКОГО ГНЕЗДА

К СОЦГОРОДУ

Политические волнения, всколыхнувшие всю Россию и вылившиеся в революционный переворот, хоть и в весьма упрощенном и ослабленном виде, докатилось и до Тагила. Он не стал центром революционного движения по указанным выше причинам. Процент радикально мысливших рабочих был невелик, так что события первой русской революции отразились на тагильской жизни лишь волнениями железнодорожников, появлением прокламаций и стачкой на Выйском заводе, во время которой был убит ее организатор С.Ф. Шамин.

Однако надежды на изменение жизни витали в воздухе, разделялись многими и в том числе представителями интеллигенции. Этим объясняется тот факт, что февральская революция была принята с энтузиазмом. Тагильские интеллигенты приветствовали ее как освобождение, шаг на пути к прогрессу, который понимался ими прежде всего как прогресс духовный.

Поэтому уже 11 марта 1917 года в Высшем начальном училище прошло собрание учителей, посвященное организации, а точнее возрождению, постоянного учительского общества (запрещенного в 1907 году). Заседание, в частности, постановило: «провести на Пасхе съезд учителей для присоединения учителей окружающих сел и деревень к Обществу учителей; в докладе о работе тагильских учителей непременно должно быть отражено мнение, что учитель должен быть не только педагогом, что он должен нести в народ понятие о свободе, вести подготовку к Учредительному Собранию и т. д.; на съезде должны быть представлены все политические партии». (212-1, оп. 1, ед. хр. 1, Л. 2-5).

Из этого документа видно, насколько хорошо осознавалась тагильскими учителями их роль просветителей в самом широком смысле слова, проводников культуры, в том числе и политической. При этом сами они прекрасно понимали свою собственную некомпетентность в этой области и организовывали съезд как раз с целью разобраться в насущных вопросах политики.

На съезде, который был проведен, как и намечалось, 6-9 апреля 1917 года, главное внимание уделялось обсуждению платформ различных политических партий, а именно социал-демократической, эсеров и кадетов («Народная свобода»).

Следует отметить, что большевики и меньшевики в составе социал- демократической партии в Тагиле действовали тогда еще вместе. Их размежевание произошло лишь 11 июля 1917 года, когда меньшевики отказались подписать протест против деятельности Государственной Думы.

Многие представители тагильской интеллигенции были членами различных партий. Среди учителей наиболее популярными были партия эсеров и фракция меньшевиков. Членами кадетской партии «Народная Свобода» становились в основном инженеры и техники, а также купечество. Очевидно, это было выражением стремления реально участвовать в жизни страны, решать или, по крайней мере, содействовать решению больших политических задач, преодолеть наконец свою изолированность, которая в переломные для страны дни была, должно быть, особенно тягостна. Сыграла свою роль и родовая черта интеллигенции — потребность улучшать жизнь, неравнодушие к ее проблемам.

Среди большевиков, за небольшим исключением, преобладали рабочие, и эта партия поначалу была в Тагиле далеко не самой многочисленной и популярной. В учительской среде единственным ее представителем был учитель математики Н.В. Попов, который после октябрьского переворота стал первым наркомом просвещения.

В течение 1917 года происходило быстрое, как его тогда называли, «полевение» масс. Приветствие, которое послали тагильские большевики на II Уральскую партийную конференцию, проходившую 14-18 июля в Екатеринбурге, гласило: «Наша организация в Нижнем Тагиле еще не окрепла. Она стоит перед громадными трудностями. В данное время наше положение исключительно тяжелое». (217, Ф. 25, ед. хр. 21).

Однако 5 ноября того же года на выборах в уездное земство большевики получили 628 голосов, в то время как меньшевики — 573, кадеты — 515, эсеры 244 и беспартийные — 209. На выборах в Учредительное Собрание по Taгилу большевики имели уже 51,6% голосов. Причиной такой быстрой популярности могла быть общая ситуация в стране, привлекательность четких и ясных целей большевиков по сравнению с более расплывчатыми и непонятными теориями либералов.

Общественная жизнь в 1917 году в Тагиле протекала достаточно бурно. Постоянно происходили митинги, собрания, образовывались профсоюзные общества. Кроме учительского союза, 1 апреля был создан профсоюз рабочих и служащих. Еще раньше, 19 марта в здании Заводского театра состоялось собрание учащихся, следствием которого явилось создание ученического комитета и организация забастовки студентов горнозаводского и реального училищ и женской гимназии.

Один из ее участников впоследствии вспоминал, что студенты требовали отмены Закона Божьего и упрощения правописания. Забастовка, как и следовало ожидать, окончилась ничем и не имела для участников никаких последствий, если не считать угрозы отчисления, которая так и не была приведена в исполнение.

Гораздо более серьезными были cтолкновения на Авроринском прииске в августе 1917 года, завершившаяся арестом администрации и изгнанием управляющего, и забастовка железнодорожников в октябре того же года.

Главную власть в поселке представляли Уполномоченный Временного правительства и Совет рабочих депутатов, в котором преобладали меньшевики и эсеры. Довольно мирное сосуществование различных партий и обществ летом стало проблематичным, а уважение к новой власти — минимальным. Ситуацию усугубляло тяжелое экономическое положение, зарплата составляла 80% от довоенной.

Политизация коснулась почти всех сфер жизни. Например  преподаватель реального училища большевик H.A. Попов превращал уроки (он преподавал геометрию) в политические лекции. Учителель русского языка А.Н. Рогожина разучивала с детьми революционные песни, водила их после уроков на митинги. В женской гимназии молитву перед началом занятий сменило чтение вслух выступлений членов Временного правительства. Здание Заводского театра почти полностью было отдано под собрания.

Имущество театра, включая и солидную библиотеку, перешло к Народному дому. Спектакли ставились по-прежнему, но несколько изменился репертуар. Появились ранее запрещенные пьесы, например, «Новообращенные» Степняка-Кравчинского. Часто возобновлялись «На пороге к делу» Островского, «Власть тьмы» Толстого, «На дне» Горького, содержание которых напрямую связывалось с сегодняшним днем.

К Народному дому отошел и купеческий клуб — дом П.П. Аксенова. Здесь шире, чем когда-либо развивается просветительская деятельность, сочетающая в себе политические диспуты и концерты скрипичного квартета П.В. Дормидонтова, хора под управлением А.Н. Акулова, пианиста Северского, певцов Сенокосова, Заевского, Уткиной, большого оркестра балалаечников. Так же причудливо среди организаторов этого предприятия совмещались различные убеждения.

Пожалуй, это было одно из немногих мест в Тагиле, где политическое противостояние не выходило на передний план. Достаточно привести несколько имен: В.А. Плотников — адвокат, меньшевик; М.Н. Ветлугин — адвокат, эсер; Д.А. Петров-Мухин — большевик; А.И. Бородин — секретарь правления Народного дома, эсер; В.И. Федоров — рабочий, большевик; В.Г. Козлов — меньшевик. Это доказывает, что расхождения между приверженцами разных партий не были непреодолимы и что дальнейший ход развития истории искусственно разделил этих людей.

Во внешнем облике поселка произошло лишь одно изменение: машинист паровоза, скульптор-самоучка H.A. Банников переделал часовню Александра П в памятник Свободе. Барельеф с портретом царя был заменен на серп и молот, соответственно изменились надписи, сняли крест, а вместо него установили гипсовую фигуру, воссозданную Банниковым по рисункам и фотографиям со статуи Свободы в Нью-Йорке. Ограду часовни приспособили под трибуну, а Базарную площадь, на которой она находилась, переименовали в площадь Свободы и сделали местом митингов и демонстраций. Так в Тагиле начал осуществляться план монументальной пропаганды задолго до соответствующего постановления властей.

26 октября 1917 года в Тагил из Екатеринбурга пришло телеграфное сообщение о победе новой революции. Должность Уполномоченного Временного правительства была немедленно упразднена, Совет переизбран. В исполкоме нового состава из 21 человека 11 принадлежали к партии большевиков. Период дебатов окончился. Уже в ноябре 1917 года началось разоружение меньшевистских и эсеровских дружин и создание отрядов Красной Гвардии.

В январе 1918 года был издан декрет о национализации Демидовских заводов. На всех заводах и рудниках установились деловые советы. Последним упоминанием о былой власти Демидовых стал запрос последнего хозяина, Елима Павловича, о том, почему перестали приходить деньги. Так официально Тагил потерял свой особый статус центра Демидовской вотчины и был уравнен в правах со всеми остальными городами и поселками подобного уровня. В то время для него это было благоприятным обстоятельством, так как связь с внешним миром через Демидовых уже давно не существовала, а помимо них при господствовавшем жизненном укладе и положении частновладельческого завода была крайне затруднена.

Производство находилось в упадке. Война, революции, а также отсутствие хозяина привели к тому, что главный тагильский завод, давший в свое время жизнь поселку, к началу 1918 года оказался на грани остановки. Экономические трудности, создание нового аппарата управления привели к тому, что духовная жизнь Тагила несколько замерла. Представители враждебных большевикам партий и взглядов не могли не чувствовать некоторой растерянности и потребности осмыслить происшедшее.

Представителям же новой власти было не до того. Разумеется, продолжали работать учебные заведения, был открыт первый в Тагиле детский сад, культурно-просветительский клуб, национализированы летний театр и заводская библиотека.

В мае 1918 года на Урале вновь стало неспокойно. Начиналась гражданская война. 29 мая общее собрание членов РКП (б) постановило приступить к организации Красной Армии. Обстановку накалял поиск внутренних врагов. Всеобщая подозрительность нашла выход в постановлении СНК «О красном терроре», изданном 5 сентября в связи с убийствами Володарского, Урицкого и покушением на Ленина.

Затем последовало постановление ВЦИК «О превращении Советской республики в военный лагерь». «Уже 10 сентября 1918 года в «Известиях Пермгубисполкома» (№ 174) был напечатан приказ наркомвнудела Петровского о применении мер массового террора к контрреволюционерам и о необходимости взятия на местах заложников из буржуазии и бывших офицеров. В связи с этим приказом и военным положением в Нижнем Тагиле были взяты под арест заложники из местной «буржуазии». В ночь с 15 на 16 сентября 1918 года расстреляли пятнадцать нижнетагильских инженеров и техников, в основном представителей партии «Народная свобода»» (46, с. 16).

Так в жизнь людей официально вошли понятия «террор», «репрессии», «концлагеря». Как известно, 27 мая вспыхнул чехословацкий мятеж, а вслед за ним — ряд других, в том числе антисоветский мятеж в Невьянске в июне того же года, в ответ на который большевики объявили в Верхотурском уезде военное положение.

4 октября в Тагиле установилось правительство Колчака. Начался уже «белый» террор. Жертвой его стал, в частности, первый комиссар просвещения учитель Н.В. Попов, были арестованы известный в Тагиле инженер-теплотехник С.Н. Александров, машинист и скульптор-самоучка H.A. Банников. Любопытно отметить, что колчаковская «чрезвычайка» разместилась в том же здании, где до нее находилась советская ЧК. Вероятно, и в сознании многих рядовых тагильчан эти два органа не очень-то различались.

Можно было бы предположить, что жизнь в поселке совершенно замрет. Однако этого не произошло. Поскольку здесь и раньше многие не сочувствовали большевикам, власть Колчака была принята этими людьми довольно спокойно и даже с надеждой. Продолжали свою работу отделения Народного Дома на Ключах, Тальянке и Вые. В частности, 27 августа, еще в разгар боев между «белыми» и «красными» на подступах к Тагилу Ключевской отдел организовал поэтический вечер, посвященный 40-летию со дня смерти Некрасова, силами исключительно ключевских рабочих и служащих. Документы архива сообщают, что «зал был переполнен. Доклад прочитал Криворучкин Т.Г.. М.Л. Спасибко прочитал с большим успехом «Кому на Руси жить хорошо»». (217, Ф. 7, оп. 3, ед. хр. 6, л. 25).

Вновь оживилась деятельность разнообразных народных коллективов, прежде всего театральных. Инициаторами постановок, как правило, были учителя и учащиеся. В горнозаводском училище — своего рода центре подобных развлечений — режиссером и вообще главным действующим лицом был учитель рисования, актер Заводского театра А.Г. Дятлов-Далечин. В репертуаре преобладали водевили и прочие легкие и назидательные жанры, пьесы ныне мало кому известных авторов на неприхотливый провинциальный вкус типа «Ищу жениха» Вершинина или «Из-за благ земных» Алмазова. И тем более революционный репертуар был сведен к минимуму. Хотя изредка все же можно в афишах зимы 1918-1919 годов увидеть имена Островского («Трудовой хлеб»), Фонвизина («Недоросль»).

После каждого спектакля обязательно устраивались танцы и игры, из которых излюбленными были «фанты» и «летучая почта». Особой популярностью пользовались также кинотеатры «Одеон» и «Свобода» (так теперь называлась «Иллюзия»), Они обычно «угощали» публику «кровавыми» мелодрамами вроде «Ожившее гнездо» («мятежное море страстей») или «Торговцы живым товаром» («из жизни американских бандитов»).

В антрактах зрителей обычно развлекал какой-нибудь заезжий гастролер, например, «японский эквилибрист и трансформатор Сиатаро». О войне и прочих ужасах реальности напоминала лишь необходимость на каждое мероприятие испрашивать разрешение властей, которое чаще всего и давалось. По большому счету, все это было «пиром во время чумы», иллюзией возвращения к прежней жизни, хотя многие, конечно, понимали беспочвенность подобного самообмана. Культура скатывалась к уровню провинциальной в самом обидном смысле этого слова.

«Белые» позаботились и из внешнего облика поселка убрать напоминание о советской власти: памятник Свободе был вновь превращен в памятник Александру II. Новые атрибуты убраны, старые возвращены. Низ часовни, который еще весной 1918 года А.Г. Дятлов приспособил под склеп и где были захоронены пять погибших красноармейцев, был тоже переоборудован, тела свезены на кладбище.

18 июня 1919 года Тагил был взят войсками Красной Армии. Начался период восстановления. 20 августа того же года поселок получил статус города. Эта незначительная на первый взгляд перемена в названии открывала новые горизонты, обязывала к развитию всех сфер жизни, стимулировала преодолеть, наконец, односторонность сознания, воспринимавшее свое поселение лишь как «заводское». Хотя, следует признать, время для подобной перестройки было не самое подходящее.

Гражданская война и смена идеологии тяжело сказались на духовном потенциале нового города. Многие активные деятели культуры прошлого были физически уничтожены в ходе «красного» и «белого» террора, некоторые, например А.Г. Дятлов, ушли с Колчаком на восток. Целый ряд представителей интеллигенции сидел в тюрьме, сначала колчаковской, а затем «за сотрудничество с Колчаком»: учитель А.Н. Словцов, адвокат М.Н. Ветлугин, инженер С.Н. Александров, скульптор-самоучка H.A. Банников. Из пяти врачей в 1919 году остался один — А.П. Бенедиктова. Не работала библиотека, часть имущества театров, музея и библиотеки была расхищена.

Во внешнем облике города произошло изменение, имевшее, на наш взгляд, символическое значение — пропал с пьедестала памятник H.H. Демидову, наглядно воплощавший в себе статус дореволюционного Тагила. Своим исчезновением он как бы подвел черту под историей Демидовского завода и обозначил новый этап жизни города.

После ухода колчаковцев в Тагиле был создан «временный революционный комитет и в его составе — культурно-просветительская секция, к руководству которой сразу приступил партийный комитет…

Деятельность секции и ревкома продолжалась до проведения выборов в Совет 30 августа 1919 года, а затем ревком м секция существовали одновременно с городским советом и окончательно прекратили существование 2 января 1920 года» (140, с. 8). 29 июля 1919 года на общем собрании учителей секретарь ревкома В.А. Котлашевский предложил избрать из учительской среды «коллектив по управлению делом народного образования в Н.Тагиле и прилегающих к нему 11 волостях». (212-2, оп. 1, ед. хр. 11, л. 31).

Сразу после выборов в Совет был организован отдел народного образования. Параллельно с ним продолжал существовать и Верхотурский уездный союз учителей, так что некоторые учителя являлись одновременно членами обеих организаций. Фактически их задачи совпадали: «1) защита экономических и правовых интересов учащих 2) поднятие культурного уровня, развитие классового сознания учащих 3) участие в организации и регулировании труда и производства» (212-1, оп. 1, ед. хр. 11, л. 4).

Как видим, эта программа значительно отличается от дореволюционной. Совсем не упомянута основная функция учителей — просветительская, которая была отправным пунктом деятельности старого союза. Из прежней программы остался лишь пункт о поднятии культурного уровня учителей, но и он был переосмыслен как «развитие классового сознания», в отличие от прежней установки на широту охвата действительности и знакомство с многообразием политических воззрений и форм. Первый и третий пункты программы фактически сводили учительский к функциям обычного профсоюза.

Однако деятельность этих двух организаций была в те тяжелые годы достаточно плодотворной. 8 августа «по инициативе учительского коллектива при культурно-просветительской секции образовалось три кружка: драматический, литературный и «певческий» (хоровой). В руководители драматического кружка приглашен местный артист С.Е. Алексеев, руководителем литературного кружка сразу был назначен А.И. Бородин (вскоре им был подготовлен и проведен литературный вечер, посвященный творчеству Некрасова). Кроме того, в этот же кружок решили пригласить лектора по природоведению А. А. Житкову и лектора по истории культуры, если такой найдется» (там же, л. 36).

17 октября 1920 года на заседании городского комитета учителей было решено подать прошение об освобождении арестованных А.Н. Словцова и М.Н. Ветлугина, «так как они являются ответственным незаменимыми работниками: первый как уездный инспектор школ II ступени, второй как заведующий Уездным политпросветом. Кроме того, оба они являются лекторами в рабочем политехникуме и в Горнозаводском училище» (там же, л. 5). Неизвестно, благодаря ли этому прошению или по каким-то другим причинам, но эти люди вскоре были освобождены. С

13 августа 1919 года начал работу театр под руководством А.И. Боташева. Разумеется, водевили и кровавые драмы со сцены исчезли. Играли Горького, Чехова и даже Мольера («Тартюф»).

9 октября был национализирован кинотеатр «Свобода», где стали проводиться бесплатные сеансы для учащихся.

25 сентября открылись вечерние курсы для неграмотных и малограмотных взрослых. Ликвидация безграмотности, воспитание «нового человека» становятся государственным делом, таким же важным, как и восстановление заводов. Но чтобы решить эти задачи, необходимо было сначала перестроить сознание самих учителей, а это было непросто, особенно учитывая тот факт, что большинство тагильских педагогов не являлись приверженцами идей большевизма, склонялись больше к теориям меньшевиков и эсеров. Гражданская война и ее исход только привели к разочарованию и апатии в их среде.

Неоднозначно были восприняты учительской средой и идеи нэпа, провозглашенные Лениным на X съезде партии в марте 1921 года (доклад о замене продразверстки продналогом). Об этом красноречиво свидетельствует «Положение о работе членов Союза учителей в первичных организациях», датированное 1923-м годом: «Почти повсеместно приходится встречаться с явлением непонимания просвещенцами событий, совершающихся вокруг нас; отсутствие самых элементарных сведений, как в общеполитических, экономических, так и педагогических вопросах (что знали, то позабыли), но что самое главное — редко приходится встречаться с просвещенцами, имеющими определенное установившееся мировоззрение.

Из области политической безграмотности просвещенцев много ходит анекдотических фактов;.. Не знают границы РСФСР, ее конституцию, и по целым дням не берут в руки газет. Целые группы просвещенцев… почти ничего не читают, даже из беллетристки, следовательно, у них даже совершенно атрофировалась потребность в удовлетворении своих духовных запросов. Маленькие интрижки, тоска по чему-то неопределенному, разговоры всюду о своей материальной необеспеченности, полное недоверие друг к другу, одиночество — вот обычная картина жизни просвещенца — деревенца.

Духовная смерть захватывает одиночек учителей, и они вполне растворяются в море нэпа, в которое они непосредственно не вливаются, но завидуют. Идеал большинства — мещанское счастье (кушать, спать, пользоваться небольшим успехом и жизни для себя и только).

Встречаются лишь единицы, которые своим энтузиазмом что-то зажигают вокруг себя, а остальные пассивно плетутся за ними, не сочувствуя порой: «так надо, мне все равно, велят, и делаю» (обычная фраза). С таким настроением далеко не уедешь и новую школу не создашь, профсоюз не укрепишь, а просвещенцы должны дать ведь основу и толчок молодежи для дальнейшей жизни» (212-1, оп. 1, ед. хр. 47, л. 1).

Эта длинная цитата, на наш взгляд, очень наглядно показывает настроения не только многих «просвещенцев», но и активистов так называемой «новой трудовой школы». Их наивная вера в быструю перестройку людей под влиянием идеи, которая, по их мнению, должна была быть принята всеми и сразу, натолкнулась на реальность, полную сомнений, колебаний и даже откровенного неприятия.

Настроения, выраженные здесь, вполне понятны. В провинции всегда, к сожалению, был высок процент людей пассивных, малообразованных, считавших себя неудачниками или наоборот до самодовольства удовлетворенных своим «растительным» существованием. Художественная литература дает тому массу примеров. И отмеченное выше разнообразие духовной и общественной жизни предреволюционного Тагила отнюдь не отменяет подобных настроений, так как подразумевает наличие большого числа людей, никак или лишь отчасти вовлеченных в процесс культуротворчества. И, поскольку после революции Тагил, сменив статус поселка на городской, не перестал быть провинциальным со всеми вытекающими отсюда последствиями, число «пессимистов» совсем не уменьшилось, а даже, пожалуй, возросло, так как новая жизнь была далеко еще не всем понятна. Ведь на первый взгляд в Тагиле ничего не изменилось. Только вместо демидовских управляющих появились Советы, но они были с февральской революции, и к ним уже успели привыкнуть, как и к многочисленным выборам, которых на протяжении только одного 1917 года было непомерное число.

Управленческие органы стали называться иначе, в них появились другие люди. Но на жизни рядового тагильчанина это никак не отразилось. Или, точнее, это было влияние замедленного действия. Каких-то быстрых, коренных изменений или, говоря религиозным языком, «чудес», которые бы моментально и доходчиво убеждали, не происходило. Та же тяжелая работа по восстановлению завода, по вечерам занятия в кружках и секциях, посещение клубов и театра, где, кстати, остались многие прежние участники, то же по инерции хождение в церковь.

Занятия в школах ликбеза были отчасти схожи с любой другой клубной работой с той лишь разницей, что они считались обязательными (хотя на деле таковыми не были). Поэтому изменения в сознании, конечно, происходили, но исподволь, незаметно для самого сознания, через те же занятия в вечерних школах, через изменение репертуара кружков и театров, внедрение новых технологий на заводах, а также через все более усиливавшееся давление на инакомыслящих, среди которых были и те, которые раньше считались почтенными и уважаемыми людьми.

События последующей истории показали, что большой перестройки сознания от жителей провинции и не потребовалось. Существует достаточно исследований по поводу тех черт психологии обывателя, которые привели к установлению тоталитарных режимов, разгулу террора.

Большинство тагильчан, воспитанных в духе крепостнической морали, не привыкших чувствовать себя хозяевами своего родного города, малообразованных, являли собой типичный пример инертной массы, жаждущей быть освобожденной от необходимости самим отвечать за свою судьбу. Призывы взять власть в свои руки были восприняты многими провинциалами как возможность получить без труда материальные блага — возможность, с которой у большинства россиян всегда ассоциировалась власть.

Нет нужды цитировать здесь исследователей, подтверждающих эту мысль, так как их достаточно много. Ограничимся выдержкой из работы российского культуролога A.C. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта»: «Выяснилось (после революции — прим. авт. дисс.), что двойственное отношение к власти не исчезло, что власть снова в глазах народа попала в сферу зла, что личная ответственность за власть в обществе у рядовых членов не возникала… Рост настроений против новой власти, однако, в силу своей неконструктивности, пассивности, неорганичности, отсутствия медиационной альтернативы не мог сокрушить новую власть» (8, с. 64). И далее: «При Сталине произошло полное нравственное слияние народа и власти на базе крайней уравненности. Власть и уравненная часть общества сошлись на общенравственной платформе. Это дало гигантский эффект» (там же, с. 104).

Однако поначалу среди так называемых «просвещенцев» и других представителей интеллигенции были и те, кто в первых постановлениях новой власти увидел широкие возможности для деятельности в направлении развития местной культуры, повышения духовных потребностей жителей. Они действовали, как и до революции, под влиянием идей первого Учительского общества, согласно которым «все наши неудачи, все зло и неустройство нашей внутренней жизни объясняется общей национальной отсталостью от культурных районов, и предлагается немедленно все наши силы, все наше внимание направить на народное образование» (212-1, оп. 1, ед. хр. 4, л. 12).

Благодаря им на рубеже 1919-1920 годов возобновили свою работу Народные Дома (теперь их правильнее было бы называть народными клубами или культурными центрами) на Ключах и Гальянке, открылись новые отделения на Вые и в районе Высокогорского рудника. Появилось несколько самостоятельных клубов: имени П.А. Кропоткина на Вые, имени Ф.Ф. Сыромолотова на Ключах, железнодорожников на станции Тагил и рабоче — технический клуб «Металлист» в центре города. К концу 1920 года в Тагиле насчитывалось уже девять подобных учреждений. Деятельность их была неравноценной. «В 1921 году ниже всех в работе культурно-просветительского характера была Гальянка, лучше всего велась работа на Вые и в Заречье. Причины этих различий надо, видимо, искать в прошлом. На Вые еще в начале нынешнего века возник рабочий самодеятельный театр.., хор рабочей молодежи.. На Гальянке же вовлечение рабочих в культурную жизнь города, по существу, началось лишь незадолго до Октября, с создания в Тагиле общества Народный Дом» (49, с. 254).

Кроме того, сказывались и лишения последних лет. В 1921 году «ввиду поломки и недостатка музыкальных инструментов прекратила свою работу музыкальная секция при Некрасовском Народном Доме, а изо и фото секции себя ничем не обнаружили ввиду недостатка и неимения соответствующих материалов» (там же). Так что большее по сравнению с дореволюционным количество культурных учреждений еще не означало реального улучшения ситуации. Скорее наоборот, и без того немногочисленные силы оказались рассредоточены, и это ослабило их.

Вскоре это стало совершенно ясно. Вновь начинается процесс «укрупнения», так что к 1922 году вся культурно-массовая работа сосредотачивается в рабочих клубах, а дореволюционные Народные Дома исчезают.

Достаточно критично и объективно оценил ситуацию старейший деятель любительского театра в Тагиле А.И. Боташев. В конце 1920 года он писал в Наробраз: «Театра как такового, отвечающего самым минимальным требованиям, в Тагиле нет… Желающих было масса. Не только Тагил, а, должно быть, весь уезд охватила эпидемия любительства. Играли все кому не лень. Образовалась масса кружков, с составом, ничего общего не имеющим с подобием даже искусства. Конечно, никого из них нисколько не могло интересовать общее состояние сцены… Меня крайне удивило желание некоторых работников сцены составить труппу и начать профессиональную работу. Не говоря уже о том, что вообще недостаток в профессиональных работниках повсюду, а здесь в особенности не представляется возможным иметь достаточный ансамбль для планомерной и постоянной работы, но и другие условия текущего момента и наличие оборудования театра исключают всякую к тому возможность…

Надо вперед гарантировать себя от всякой случайности, препятствующей в планомерной и постоянной работе. Никто не будет, конечно, спорить о том, что более продуктивна работа только профессионалов… Было бы бессмысленно тратить народные средства на содержание труппы, не имея уверенности в создании надлежащих условий для постоянной работы.

Итак, театральное дело в Тагиле зашло в тупик. Вывести его из этого тупика, по моему мнению, может только централизация и объединение распыленных по разным кружкам истинных любителей драматического искусства» (217, Ф. 7, оп. 3, ед. хр. 4, л. 1).

Как видим, сам будучи лишь любителем, А.И. Боташев прекрасно сознавал недостатки любительства и торопливого, только для количества, привлечения «к культуре» всех подряд. Непрофессионал, он сам всю жизнь оттачивал свое мастерство и труппе стремился прививать по возможности серьезное, не дилетантское отношение к делу. И хотя впоследствии его опасения о снижении качества самодеятельного искусства, распространении легкомысленного взгляда на него вполне оправдались, в том самом 1920 году его письмо возымело свое действие. 10 ноября состоялось первое собрание драматического кружка любителей под руководством А.И. Боташева с музыкально-вокальной секцией (директор Л.Н. Сенокосов). Кружок числился при Наробразе и пользовался сценой бывшего Заводского театра, по большому счету являясь его продолжением.

Однако призыв Боташева ко всем остальным объединениям добровольно прекратить свое существование успеха не имел. При каждом клубе был театральный коллектив. В клубе имени Кропоткина руководил им бывший актер Выйского рабочего театра П.Н. Бурнашевский; горняк Д.А. Краснобаев организовал струнный народный оркестр в клубе Сыромолотова; первым руководителем драмкружка клуба «Металлист» был техник механического цеха металлургического завода, актер театра Боташева Е.А. Масленников; хоровой кружок клуба железнодорожников вел машинист Н.М. Чулков, а самодеятельный театр — служащий железной дороги Л. Неронов. Именно для этого коллектива писатель-самоучка, слесарь железнодорожных мастерских А.П. Бондин в 1919 году написал свою первую пьесу о гражданской войне «На пороге великих событий» («Враги»). Ее первое представление на сцене состоялось в марте 1920 года и имело большой успех.

Наряду с попытками как-то упорядочить работу театральной самодеятельности делались шаги и для создания профессионального театра. В 1920 году недолго просуществовал полупрофессиональный театр драмы и эстрады, в 1922 его сменила труппа «Ансамбль» из 20 человек, в числе которых были и активисты тагильской самодеятельной сцены, например, все тот же А.И. Боташев. Обе они продержались не больше года. Публика не любила повторов, требовала премьер, к тому же материальная сторона дела продолжала оставаться тяжелой.

Известно, что в сезон 1924-1925 годов в Тагиле играла еще одна профессиональная труппа, сформированная Политпросветом из московских артистов. Но и она, видимо, долго не просуществовала. И вообще сведений о самодеятельных театральном и музыкальном движениях в начале 20-х годов очень мало.

В частности, заведующий художественным подотделом Наробраза Б.А. Горский, сам участник труппы «Ансамбль», писал о Тагиле начала 20-х как о небольшом городке с двумя-тремя клубами да одним кинотеатром (216). По-видимому, увлечение театром в эти годы сходило на нет. Причины могли быть самыми разными: невысокое качество постановок, отсутствие репертуара, занятость другими проблемами, в том числе и политизация рабочей молодежи — активной участницы дореволюционного театра, а теперь занятой комсомольскими делами.

Правда, в конце 1924 года были организованы первые в Тагиле два отделения «Синей блузы» — популярные в те годы агитбригады, которые заменили собой классический театр. Но это не было органическим развитием традиций народного дореволюционного театра, совершенно новое явление, рожденное советскими теориями об искусстве, проводящем в массы политические идеи.

Подобная разновидность зрелищного искусства была очень популярна в первые годы советской власти наряду с плакатом в графике и агитационной поэзией. Она отвечала потребности тагильчан быть в курсе важных событий, немедленно откликаться на них, принимать в них участие хотя бы простыми аплодисментами, доходчиво объясняла непонятное и в целом соответствовала традиционному взгляду на искусство как нечто прикладное, несамостоятельное, столь прочному в сознании рядовых горожан.

В конце 1923 года при клубе железнодорожников заработал литературный кружок, организатором и бессменным руководителем которого стал А.П. Бондин. По воспоминаниям бывшего члена кружка поэтессы Н. Поповой, самодеятельные авторы «от станка», конечно, мало чему могли научить друг друга. Собирались, чтобы почитать свои произведения, обсудить вместе статьи центральных газет о политике партии и о новой литературе. Особенно горячо принимались, конечно, статьи Горького.

В 1926 году в Тагиле начала издаваться газета «Рабочий» (с 1933 года — «Тагильский рабочий»), 21 марта в редакции прошло собрание «всех пишущих и интересующихся литературой», на котором был организован новый литературный кружок при газете. Члены кружка стали рабкорами газеты, поставляли материал с производства. Многие надеялись тем самым приобрести литературный опыт, стать со временем настоящими писателями. Но, хотя почти все они печатались в «литературной страничке» «Рабочего», значительных мастеров слова из них не выделилось, и имена их, за исключением, разве что, имени А.П. Бондина, вряд ли помнят даже старожилы. И тем не менее это литературное движение было новым явлением в культуре Тагила, увлекло многих и существует до сих пор.

Наиболее интересным и значимым для культуры Тагила 20-х годов было краеведческое движение. Оно не являлось специфическим порождением эпохи. В Тагиле издавна существовали определенные краеведческие традиции, история сохранила некоторые имена краеведов-любителей прошлого, в частности, имя Д.П. Шорина, сделавшего ряд важных археологических открытий, собравшего прекрасную краеведческую библиотеку.

Со второй половины ХIХ века ряд тагильчан были вовлечены в деятельность одного из крупнейших в стране краеведческих обществ — УОЛЕ. Помимо наличия местных традиций, следует учесть общую тенденцию развития исторической науки на рубеже веков.

В 1910-е годы петербургский историк И.М. Гревс и его ученики разрабатывают концепцию «родиноведения», как они ее именовали. Основной идеей Гревса было постижение истории и культуры своей страны как бы изнутри, через изучение «культурных гнезд» на местах, всех обстоятельств их жизни и функционирования, от природной ниши до достижений в сфере духа.

Вот что пишут об этом движении исследователи научного наследия Гревса: «Уже в последней трети XIX века и особенно активно в 1910-е годы среди российских деятелей науки и образования, среди тех, кто остро ощущал назревшую потребность реформирования образовательной системы…, получили распространение родиноведческие идеалы, принципы и подходы» (84, с. 254).

Центрами родиноведения были вузы Санкт-Петербурга. Так, например, с 1907 года при физико-математическом факультете Петербургского университета существовал «географический кружок» работавший в направлении комплексного изучения края. Для нас этот факт имеет особое значение, так как именно в это время студентом названного факультета был будущий тагильский учитель и краевед, первый директор тагильского краеведческого музея А.Н. Словцов.

В провинции центром родиноведческого движения был Томский университет. После революции идеи Гревса и его учеников не потеряли актуальности. По мнению сибирской исследовательницы О.Н. Медушевской, «в условиях идеологизации и политизации науки и образования значительные усилия представителей старой школы были направлены на просветительские цели, на сохранение памятников истории и культуры, на попытки противостоять катастрофическому падению общего культурного уровня массового сознания, а отсюда и объясняется активное участие некоторых ученых, в том числе И.М. Гревса и других русских интеллигентов в краеведческом движении» (84, с.258).

Кроме того, как считает томский ученый Н.М. Дмитренко, «в краеведении (в 1920-е годы) находили приложение своим талантам и знаниям образованные люди, отторгнутые от реального общего дела» (там же).

В декабре 1922 года состоялось первое собрание краеведов-любителей Тагила, на котором было принято решение о создании общества любителей местного края (сокр. ТОИМК). Инициатором его был врач бывшей Демидовской, затем II Советской, а ныне II городской больницы В.А. Ляпустин. Среди первых и наиболее активных членов — врач-ординатор С.А. Боташев, учитель А.Н. Словцов, инженер-механик Среднеуральского треста Б.Л. Ланге, техник Ф.К. Францев и другие. Официальное оформление общества состоялось только в 1924 году, а пока, в течение 1923 года решено было создать музей, который мог бы быть центром краеведческой работы. Начались поиски сохранившихся экспонатов бывшего заводского музея, сбор материалов для будущей коллекции. Директором музея был официально назначен А.Н. Словцов.

Богатым событиями стал для тагильских краеведов 1924 год. В январе на станции Сан-Донато нашлась пропавшая демидовская библиотека, составлявшая около 1200 томов на русском, французском, немецком, английском, польском и латинском языках.

В марте на чердаке бывшего демидовского дома для приезжих было найдено несколько картин из демидовского собрания, и среди них — «Madonna del popolo» кисти итальянского художника эпохи Возрождения, возможно — школы Рафаэля.

30 марта музей открылся для посетителей, и, хотя вскоре он опять был закрыт по причине переезда в новое здание и вновь открыт уже 29 марта 1925 года, первая дата по праву считается днем основания музея. Летом музей провел экспедицию по реке Чусовой, обследование Горбуновского торфяника и кургана на реке Полуденке. Все эти начинания и находки определили основные направления и ближайшие задачи работы с 1924 года официально существующей организации тагильских краеведов.

Материальной базы музей не имел, получая лишь временные ассигнования от Среднеуральского треста, отчисления от кооперации, сборы с посетителей, от концертов и лекций. Поэтому работали краеведы буквально на голом энтузиазме.

Первая экспозиция музея включала в себя 1173 экспоната, из которых около 30% составляли различные денежные знаки. Экспозиция была составлена без системы, каждая вещь казалась заслуживающей внимания, теснота и необорудованность помещения тоже создавали ощущение хаоса и неразберихи. Краеведы- любители нуждались в специальных знаниях, в консультациях специалистов. Важным вопросом, потребовавшим такой консультации, была атрибуция «Мадонны», и в августе 1925 года по приглашению музея в Тагил приехал И.Э. Грабарь, который заинтересовался картиной и увез ее в Москву.

Факт этот оказался знаменательным для музея, так как в обмен А Н. Словцов заключил с Грабарем договор в том, что тагильский музей получит из фондов Третьяковской галереи и Главнауки небольшое собрание русской живописи.

Создание собственной галереи было давней мечтой краеведов. Словцов вел по этому поводу постоянную переписку с центром. В одном из обращений он, в частности, пишет: «Тагильский музей… имеет намерение организовать картинную галерею с таким расчетом, чтобы местному, исключительно рабочему населению возможно было вынести из обзора галереи ясное представление о путях развития русского искусства. Ввиду этого было бы очень желательно, чтобы в тот художественный материал, который Вы можете нам предоставить, вошли бы произведения корифеев русской живописи и скульптуры начиная с XVIII века и кончая предреволюционной эпохой, а также и представители новейших течений» (217, оп. 1, ед. хр. 18, л. 5).

К сожалению, Третьяковская галерея и Главнаука не спешили выполнять эти просьбы, но все же «на 4 ноября 1930 года музей имел художественную галерею, куда входило до 200 произведений русских и западноевропейских художников» (там же, ед. хр. 7, л. 25), в том числе Боровиковский, Саврасов, Айвазовский, Поленов, Верещагин, Мясоедов, Левитан, А. Васнецов, Туржанский, а также копии Веронезе и Рембрандта. «Западноевропейскую» коллекцию пополнили работы, найденные на чердаке «дома для приезжих» и ранее принадлежавшие Демидовым, в основном портреты членов их семьи. Здесь же был найден портрет А.К. Шернваль-Демидовой кисти К.П. Брюллова.

Целенаправленно разыскивались картины крепостных художников Худояровых, Челышева, Дмитриева, Топоркова. Они представляли не только художественный, но и исторический интерес, так как запечатлели с документальной точностью виды Тагила, костюмы жителей, заводы и цеха конца XVII — начала ХЖ века.

Кроме того, заключались договоры с местными художниками, как, например, договор от 30 июня 1926 года «с художником В.А. Баталовым о приобретении у него 76 экземпляров картин, этюдов и эскизов, характеризующих природу и быт Урала» (там же, ед. хр. 18, л. 1). Этим музей одновременно пополнял свое собрание и оказывал помощь художникам, которым в провинции жилось очень непросто.

Краеведы пытались и иными способами воздействовать на художественную жизнь города. Известно, что с 25 декабря 1925 по 25 января 1926 года в Перми прошла первая выставка творчества современных художников края. Имен участников-тагильчан история не сохранила, упоминается лишь, что такие были. Весной 1927 года Пермский музей предполагал устроить вторую выставку и обращался к коллективам и художникам-одиночкам с просьбой принять в ней более активное участие.

Призыв возымел свое действие, и 9 декабря 1926 года Словцов на заседании президиума тагильского горсовета поднял вопрос об устройстве выставки в Тагиле как проверочной перед отправкой в Пермь. 6 февраля 1927 года выставка была открыта. Для Тагила она стала первым подобным мероприятием. Устав выставки отличался большой демократичностью: «На выставке могут принимать участие все, работающие в области чистого или прикладного искусства, специалисты и любители, работающие в любой технике. Преимущество или даже исключительное предпочтение следует оказать творчеству революционного периода. Все течения искусства должны быть равноправны (реализм, символизм, кубизм, футуризм, конструктивизм и т.д.)» (там же, ед. хр. 21, л. 11).

Состав участников действительно оказался очень пестрым. Их анкеты дают яркое представление о художественной ситуации в провинции. Вот, например, слова самоучки A.A. Аксенова: «За свои пять лет учебы в школе I ступени я ни одного слова не слышал о рисовании. Не приходилось мне даже состоять в художественных кружках…, по таким захолустьям, как В. Салда, с этой работой обстоит совсем скверно, не попадалось мне даже под руку книг по рисованию. И вообще, я не получал никаких ни советов, ни указаний, и был в обстановке, не имеющей никаких факторов, побуждающих меня к художественной работе» (там же, ед. хр. 21, л. 11).

Другой участник выставки, школьный учитель рисования Г.И.Форшев высказался в том же духе: «Обстановка не только неблагоприятная, а просто нет никакой возможности работать в области искусства» (там же, л. 36). Ему вторил его коллега В.И. Шишов: «Свердловские товарищи АХРРовцы звали, но из-за отдаленности не приходится с ними совершенствоваться в изучении обнаженной модели, а приходится быть в одиночестве… Учитель зарабатывает 60 рублей, принужден халтурить, это ведет к убийству настоящего творчества» (там же).

При этом среди участников попадались люди с очень непростой художественной биографией, с интересными воззрениями на искусство. В частности, тот же Шишов писал о себе в анкете: «Испытываю тяготение к импрессионизму, влияние знаменитого рисовальщика Франца Штупа, портретистов Серова, Церна, колористов Мане, Моне, Дега… Воспитывался на технике живописной культуры Запада… Был за границей, три года работал при театре декоратором… Живописец маслом, пастелью, клеевыми красками» (там же).

Г.И. Форшев некоторое время работал в Екатеринбурге, в том числе в художественной студии Пролеткульта, много занимался лепкой, резьбой по дереву, обработкой мрамора. В.В. Топоркова — учительница рисования, выпускница Тагильской гимназии, внучка художника-иконописца Ф.Д. Топоркова — написала о себе: «Увлекалась работой в новых направлениях, сейчас уклонилась в сторону стилизации. Считаю, что реалистическое направление нужно для развития чувства формы. Испытала наибольшее влияние древнерусских памятников старины… Тяга к декорационной работе, изучению старого быта, народного творчества» (там же).

Среди самоучек также были люди высокой общей культуры. О петербургском образовании Словцова, математическом, краеведческом и художественном, уже упоминалось. Учитель А.Н. Кравченко, кроме рисования увлекался игрой на скрипке и рояле, да и рисовал, по-видимому, неплохо, так как его работы — единственные из работ самодеятельных художников — были отправлены в Пермь, а затем приобретены Тагильским музеем.

Всего в выставке приняло участие восемь человек. Значение подобного мероприятия для города, а тем более для самих художников трудно переоценить. Впервые их духовное одиночество было преодолено, появилось ощущение нужности их творчества, а у зрителей — представление о местном творческом потенциале в этой области. Шишов горячо благодарил Словцова «за объединение художественных сил края» (там же, л. 10).

Аксенов отмечал: «Я впервые взялся за такую работу и то благодаря выставке. Смогу сказать, что выставка дала мне толчок деятельности в этой области» (там же, л. 11). Известно, что в Пермь были отправлены работы Кравченко, Шишова, Топорковой и Форшева. Вероятно и участники, и организаторы надеялись на продолжение, быть может, даже на ежегодные выставки. Но уже в 1928 году намеченная выставка не состоялась из-за отсутствия помещения. И вплоть до 1943 года выставок подобного масштаба в Тагиле не проводилось.

Однако работа в этом направлении не прекращалась. В планах художественного отдела музея на 1927-1928 годы значилось: «организовать… на правах секции ТОИМК кружок любителей искусства. Задача кружка — систематическое изучение архитектурных элементов Тагила, собирание образцов местного искусства (подносы, сундуки, работы местных художников), собирание картин русских и европейских мастеров, гравюр, эстампов, фотографий, литературных произведений по искусству, фарфора, хрусталя и т.д. Изъять из церквей города различные художественные ценности» (там же, ед. хр. 16, л. 4).

Членами секции были художники Форшев и Топоркова, директор музея Словцов, учитель В.В. Маркин и другие. Появилась даже мысль возродить старые художественные промыслы, к тому времени почти угасшие. 22 декабря 1930 года Словцов писал в Главнауку: «Музей полагает, что на основе изучения приемов письма местных мастеров, создавших вполне самобытную и своеобразную «уральскую икону», можно восстановить забытую художественную кустарную промышленность, особенно ценную по причине того, что она создавалась самостоятельными силами местных самоучек, бывших демидовских крепостных без всякой внешней поддержки, и при этих исключительных условиях давшая крупные достижения. Наличие сохранившихся мастеров, работающих хотя и без наличия художественного чутья, но владеющих техникой быстрой работы и в соединении с вышеупомянутым собранным материалом дает возможность в настоящее время рассчитывать, что попытка воскрешения кустарных промыслов будет удачной» (там же, ед. хр. 18, л. 38).

По-видимому, краеведы пришли к этой идее не без влияния вновь наступившего в годы нэпа относительного расцвета кустарной промышленности, в том числе и росписи по металлу.

В 1925 году были образованы артели «Пролетарий» и «Металлист», занимавшиеся кузнечно- клепальным промыслом и изготовлением расписных подносов, на которые был большой спрос. 

В.А. Бородулин отмечает: «В 1920-е годы… в Нижнем Тагиле возобновили работу известные ранее производства Н. Перезолова, Л. Голованова, возникли новые — Е. Хрущевой, С. Боброва — и, конечно, создавались артели. Украшением подносов и других металлических изделий занимались в основном красильщицы, работавшие на дому. Роспись была малоинтересна, с упрощенными растительными мотивами, неяркой окраской фонов… Кустари, работавшие в частных мастерских, конкурировали с мастерами, вступившими в артели. Артели в Н. Тагиле организовывались на базе кузнечно-клепального производства для массового изготовления необходимой бытовой утвари и посуды — чайников, ковшей, подойников, половников, тазов… Так, в артели «Пролетарий» на первых порах числилось всего пять человек. Но уже в 1926 году в артель стали вступать опытные мастера… Почти пятую часть коллектива составляли ученики, что свидетельствует о планировании дальнейшего расширения производства» (10, С. 56, 58).

В 1928 году мастер П.А. Дьяков сконструировал пресс для штамповки десяти различных фасонов подносов, что значительно упростило и ускорило процесс получения заготовок. 1926-1929 годы стали временем подъема кустарей, подносы экспортировались в Иран, Туву, Западный Китай, Среднюю Азию, на Кавказ и в другие области.

Излюбленным мотивом росписи были цветы, выполненные в плоскостной манере (обычно два-три), травяной бегущий орнамент. Фон, как правило, черный, колорит неяркий. «В Тагиле конца 1920-х годов существовало более 50 частных подносных мастерских, где работало 109 человек… Несмотря на то, что расписывались изделия в разных артелях и кустарных мастерских, в их украшении существовала стилистическая целостность, что позволяет говорить о едином направлении в росписи тагильских мастеров конца 20-х — начала 30-х годов» (10, с. 59).

В 1930 году происходит объединение артелей «Пролетарий» и «Красная заря», а также некоторых частных мастерских в артель «Металлист». В этом же годы в целях обмена опытом в Тагил приезжают представители Жостовской подносной артели «Металлоподнос». В свою очередь, несколько расписчиц артели «Металлист», в том числе И. А. Арефьева, были направлены в Подмосковье для обучения жостовскому письму. К сожалению, эти контакты имели для тагильского промысла отрицательные последствия, привели многих мастеров к копированию, утрате индивидуальности. «Чтобы элементы новой росписи прижились, требовались десятилетия, а традиционная роспись с каждым годом утрачивала свои черты. Это стало одной из причин свертывания тагильского подносного производства» (10, с. 62).

При таком «пограничном» состоянии как нельзя кстати была идея краеведов о поддержке собственных традиций. Словцов писал: «Тагильский музей имеет намерение, пользуясь наличием в Тагиле специалистов-художников с законченным образованием, основать художественно-промышленную школу, целью которой будет изучение старых тагильских традиций на местных живописных и художественных изделиях, и применение их приемов к изготовлению разных вещей домашнего обихода: железной посуды, ящичков, сундуков, кустарной игрушки и т.д. Дело с организацией школы задерживается за отсутствием средств и невозможностью их изыскать на месте. Тагильский музей просит отдел по профессионально-техническому образованию одобрить идею открытия школы…, прийти на помощь ассигнованиями» (217, ед. хр 43, л. 38).

Подобное учреждение появилось в Тагиле лишь после войны, когда время для развития росписи по металлу — традиционного тагильского промысла — было во многом упущено. Возможно, в 1930 году действительно не хватило средств, или проблему посчитали не столь актуальной, а может сыграло свою роль все возраставшее недоверие к краеведению, к самому Словцову. Так или иначе, но этот вид искусства почти исчез из жизни Тагила на многие годы.

Но музей объединял вокруг себя не только художников и любителей искусства. В 1929 году, в статье «Пять лет работы музея» С ловцов писал: «Краеведческий музей, местные научно-исследовательский институт, стремится отразить в себе динамику жизни края» (217, ед. хр. 43, л. 1). И это соответствовало действительности.

В 1926 году краеведы принимали у себя экспедицию Русского музея, прибывшую на Урал с целью изучения рабочего быта. В результате совместной работы в 1927 году появилась выставка «Быт рабочих и заводовладельцев эпохи крепостного права». В этом же 1926 году под руководством московского археолога Д.Н. Эдинга начались планомерные раскопки и изучение Горбуновского торфяника и неолитической стоянки на реке Полуденке. В сентябре состоялась первая окружная краеведческая конференция.

Летом 1929 года на уже четвертую по счету конференцию был приглашен известный уральский краевед В.П. Бирюков. Он записал свои впечатления: «Затащить в зауральскую глушь далеких гостей, тратиться на все это — подобного примера для своего Урала я еще не знаю, как равно не знаю, чтобы в тех же центрах вообще устраивались окружные конференции по краеведению, да еще так часто… Урал-ОНО, обязанное иметь у себя инспектора по делам музеев и краеведения, этого инспектора не имеет, и музеи в Уральской области с их краеведением остаются беспризорными… Вот почему так особенно хочется подчеркнуть культурность в отношении музейного дела и краеведения со стороны тагильского окрисполкома и окроно, так резко выступающие на невеселом фоне уральской действительности» (211-12, оп. 1, ед. хр. 591, л. 3).

Следует добавить, что в 20-е годы краеведческое движение в Тагиле действительно пользовалось определенной поддержкой местных властей. Одной из причин можно считать тот факт, что таков был курс официальной политики. Изучение своего края поощрялось, краеведение входило составной частью в школьные программы, приобщение взрослых и детей к нему приветствовалось. Не случайно в плане четвертой конференции в Тагиле значились такие вопросы, как «организация массовой работы, краеведческая подготовка работников просвещения» (там же).

Журнал «Педагогическая мысль» печатает статьи И.М. Гревса о школьном краеведении, издаются специальные журналы: «Краеведение», «Экскурсионное дело». И неудивительно, что расцвет краеведения в Тагиле пришелся именно на 20-е годы, когда обстановка была наиболее благоприятной. Находились средства на приглашение специалистов, иногородних гостей, проведение конференций.

В 1926 году сотрудница музея М. Зылева была отправлена на курсы в Москву. В 1927  году состоялось две экспедиции в село Гари, в результате которых был приобретен почти полный скелет мамонта. С этого года музей начинает и издательскую работу: выходят из печати первый выпуск «Материалов по изучению Тагильского округа» под редакцией Словцова, Ланге и Францева, небольшие краеведческие зарисовки «Деревня Нелобва», «Лебяжинский рудник» А. Белова, в 1929 году — второй выпуск «Материалов…». Тот же Бирюков отмечает, что «кроме пермского музея никто из окружных городов не обладает таким прекрасным зданием, как Тагил».

Крупным событием в жизни города стала большая юбилейная промышленная выставка «Нижний Тагил в первое десятилетие советской власти», открытая в здании бывшего Заводского театра с ноября 1927 по февраль 1928 года. Выставку посетил A.B. Луначарский и оставил весьма одобрительный отзыв о ней.

Важнейшей стороной деятельности краеведов стала работа по сохранению памятников старины. 26 ноября 1923 года собрание членов ТОИМК при участии представителей окрисполкома и политпросвета постановило обследовать заводские архивы и устройства закрываемых заводов.

Третьим января 1924 года датирована докладная записка Словцова следующего содержания: «В распоряжении Среднеуральского треста находится значительное количество предметов, имеющих крупное историческое значение, и которые при этом не имеют специальной охраны, не подвергаются изучению и даже отчасти могут быть потеряны для науки; к этой категории относятся, например, архивы закрываемых заводов Черноисточинского, Висимо- Шайтанского и других. Просьба о передаче этих ценностей в музей или о доступе в архивы для их изучения» (217, оп. 1, ед. хр. 4, л. 48).

С 1923 года велись активные поиски пропавшего в 1919 году памятника H.H. Демидову. В 1924 году памятник нашелся на складе электролитного завода в Москве и, несмотря на просьбы о его возврате, вскоре был переплавлен.

9 мая 1924 года ЦБК РАН вручило В.А. Ляпустину удостоверение, согласно которому он объявлялся ответственным за охрану «художественных, архивных и научных памятников старины, заводской истории, церковно-археологических, народного быта, зодчества и природы… в пределах нижнетагильского уезда и Среднеуральского треста» (там же, ед. хр. 1, л. 21). 21 января 1925 года аналогичные полномочия были возложены на А.Н. Словцова.

Заслуги краеведов 20-х годов в этой области неоспоримы. Многозначительно, например, обращение в правление УОЛЕ в 1925 году: «В городе Невьянске предполагается заводом разобрать наклонную башню. Древность ее около двухсот лет представляет интерес и в архитектурном смысле. Тагильский музей сообщает об этом с целью воспрепятствовать разрушению этого памятника, едва ли не самого ценного на Урале» (там же, л. 50).

Важнейшей задачей комиссии по охране памятников Словцов считал сохранение демидовской усадьбы и ансамбля Заводской площади. В заявлении о желательности принятия на государственную охрану демидовской усадьбы в целом он называет ее единственным сохранившимся в СССР комплексом такого типа, дающим представление о жизни заводовладельцев и их управляющих, об устройстве заводского поселения в целом. Нетрудно уловить в этом созвучие с идеями Гревса и прочих представителей «родиноведения» о комплексном подходе к изучению культуры, о сохранении целостности образа города, где важна любая мелочь в ее системной связи с единым городским организмом.

Словцов составил список наиболее значимых объектов: «На госохрану Главнаука должна поставить всю демидовскую усадьбу, а именно: Верхний и Нижний провиантские склады (1726-1730 и 1750 годы, близки по стилю к так называемому Нарышкинскому барокко), Входо-Иерусалимский собор (начало 1763 года), здание заводской тюрьмы (1740-1750 годы), здание музея (перестроено в 1830 году), Главную контору (1840-1850годы), заводской вододействующий цех (1800 год), дом в стиле ампир, перестроенный А.О.Жонесом-де-Спонвиль в 1860 году, въезд в усадьбу (1840 год), решетку сада (1850 год)» (217, оп. 1, ед. хр. 1, л. 51).

Из этого перечня только здание музея было передано по назначению. В Главной конторе разместился горсовет. Остальное постепенно разрушалось как естественным, так и искусственным путем. О памятнике Демидову, составлявшему в свое время неотъемлемую часть ансамбля площади здесь даже не упоминается, так как к тому времени уже не только сам памятник был переплавлен, но и расхищен по частям его чугунный пьедестал.

Значительно пострадал и прекрасный парк, спускавшийся от усадьбы к пруду — любимое место отдыха тагильской дореволюционной «верхушки». Представление о его величии сохранил для нас Д.Н. Мамин- Сибиряк, описавший его в своем романе «Горное гнездо». Часть зданий, указанных Словцовым, переживших все перипетии истории века, были переданы музею лишь в 1980-90-е годы и потребовали на свое восстановление значительно больших затрат, чем те, которыми можно было бы ограничиться в 20-е годы.

Идея Словцова о музейном комплексе сейчас находит свое воплощение в проекте о создании своего рода заповедной музейной зоны — «Демидов-парка». Но тогда, несмотря на вроде бы положительное отношение к краеведению со стороны властей, она не осуществилась. Неудивительно, что у краеведов порой опускались руки. В личном письме, датированном 29-м ноября 1927 года, Словцов писал, что «намерен сдать свой мандат уполномоченного по охране и не возобновлять его, так как никакой охраны нет» (там же, Л. 81-82).

Во внешнем облике Тагила 20-х годов изменилось немногое. В частности, в 1929 году В.П. Бирюков так характеризовал его: «С виду это и город, и не город. Благоустройство сильно отстало. Только или в прошлом, или в нынешнем году замостили главную улицу, да и то заводским шлаком, дающим вредную стеклянную пыль. Между тем мостового камня под боком сколько угодно. Тротуары или отсутствуют, или кое-где торчат остатки тротуаров деревянных… С садами тоже дело обстоит не совсем благоприятно» (211-12, оп. 1, ед. хр. 591, л. 6).

Однако кое-какие внешние признаки времени все же появились. Прежде всего, нужно указать на уже упоминавшийся здесь памятник Александру II, который после ухода из Тагила белых был вновь переделан в памятник Свободе вернувшимся из тюрьмы H.A. Банниковым. Большим событием для всего города стало и сооружение в 1925 году первого памятника Ленину. Инициатива этого дела принадлежала не городу, а центру, точнее — Ленинской комиссии по созданию фонда на памятник Ленину. Эта комиссия возникла вскоре после смерти вождя с целью обеспечить все провинциальные города страны его статуями. В Тагиле идею восприняли с энтузиазмом.

Фигуру Ленина из бронзы отливали в Ленинграде на заводе «Красный выборжец» по проекту В.В. Козлова — автора целого ряда скульптурных изображений вождя, в том числе — известного памятника у Смольного (1927). Тагильский — один из ранних — вариант еще довольно схематичен, с его ставшей впоследствии традиционной поднятой вверх рукой и общим впечатлением скованности во всей позе.

На постамент был объявлен конкурс среди местных художников. За первые три места полагалась денежная премия. Подобная акция не могла не способствовать оживлению художественных сил города, в какой-то степени стимулировала их на творческую работу. Три первых премии получили: работа уже известного нам Г. И. Форшева «Только вперед», Анисимкова «Звезда» и А.И. Фролова «Ленин жив в заветах», которая и была принята к исполнению. Памятник был установлен на месте пропавшей статуи H.H. Демидова, придав тем самым центру города совершенно иной символический смысл, обозначив собой смену парадигм в развитии его истории.

Таким образом, 20-е годы в истории культуры Тагила внешне представляются логическим продолжением предыдущего этапа: концентрация духовной жизни вокруг отдельных представителей интеллигенции и культурных гнезд, полукрестьянский уклад быта рабочих и общий вид города, еще никак не проявившего «городские» черты.

Во внешнем облике сохранялась прежняя структура, старые центры не утратили своего значения. Однако в смысловом плане уже наметились различия. Одно из них — изменение функции некоторых церквей. Храмовые здания передавались музею, школам или даже совершенно не связанным с культурой организациям. Но даже те, которые пока сохраняли свою культовую функцию, приобрели в новом идеологическом контексте иной смысл — оплота старого мира, символа темноты и невежества, в то время как ранее они как раз воплощали собой порыв к свету и духовным высотам.

Семантика центральных площадей тоже изменилась благодаря замене украшавших их памятников. И хотя поначалу эти перемены казались чисто внешними, на самом деле они были первыми свидетельствами серьезных изменений в духовном облике Тагила.

Во взаимодействии с внешним миром, прежде всего со столичной культурой, также наметились изменения. Это, во-первых, усилившееся стремление преодолеть свою замкнутость, удаленность от «большой жизни», которое осуществлялось через политизацию сознания.

Во-вторых, это желание сотрудничать с властью, которая воспринималась как «своя», «народная» и, следовательно, обязанная откликаться на насущные проблемы. В гаком сближении с властью не было ничего нового, так реализовывалась потребность в «хозяине», который в сознании рядовых тагильчан просто сменил имя.

В- третьих, постепенно уменьшилась роль общественных организаций, функции которых перешли к соответствующим правительственным комиссиям, секциям и отделам, а этих последних, в свою очередь, становилось все больше. Так что общественная жизнь города постепенно угасала, а интеллигенция — ее главный участник — теряла авторитет.

В-четвертых, падала популярность самодеятельного театрального искусства, ему на смену пришли образцы столичной зрелищной культуры, которые транслировал кинематограф. В- пятых, усилилось осознание необходимости образования, профессионализма. Оно пришло не без помощи официальных постановлений, провозгласивших курс на всеобщую грамотность и приобщение к культуре всех слоев населения.

Однако отношение к официальной культуре еще не приняло характер абсолютного подчинения и копирования. Условия нэпа привели к расцвету местной кустарной промышленности, а вместе с ней — традиционных художественных промыслов. Благодаря усилиям интеллигенции широкий размах приобрело краеведение. И хотя курс на изучение отдельных культурных очагов в провинции был провозглашен в 20-е годы вполне официально, и краеведение приобрело свою организационную сеть во главе с ЦБК, инициатива снизу имела в этом деле решающее значение.

Таким образом, 20-е годы были временем своеобразного балансирования провинции между собственными традициями в художественной культуре и организационными схемами, декларируемыми центром. Относительное равновесие оказалось недолговечным, и на смену короткому оживлению местной духовной деятельности в 1930-е годы пришла гегемония официальной культурной политики.