ПЕРЕСЫЛЬНАЯ ТЮРЬМА В ДЕМИДОВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ
|
О ПЕРЕСЫЛЬНОЙ ТЮРЬМЕ
Казенный дом
Проход между зданием Географического общества и соседним домом – исторический gap. В этом пробеле строчной застройки Демидова переулка находились ворота пересыльной тюрьмы.
 |
Cама тюрьма располагалась в глубине квартала – многие из ее невысоких приземистых корпусов сохранились до сих пор. Первые заключенные оказались за забором в Демидовом в 1801 году. До этого в Петербурге не было городской тюрьмы гражданского ведомства. Специальных зданий для постоянного содержания преступников в XVIII веке вообще не строили, местом заключения служили отдаленные монастыри и крепости. Кроме того, была Сибирь, ссылка туда на каторгу или поселение заменяла тюремное заключение.
С количественным и качественным развитием пенитенциарной системы властям понадобились тюрьмы долговые, исправительные, пересыльные, ведомственные. Со временем они получили дополнительную специализацию: в Трубецком бастионе Петропавловской крепости сидели политические, в ордонансгаузе на Садовой – военные, в Новой Голландии – моряки, в арестном доме на Казачьем плацу – хулиганы и жулики, на Шпалерной выстроили образцовый дом предварительного заключения, в «Крестах» отбывали наказание в одиночных камерах.
Тюрьма в Демидовом переулке сначала называлась Градской, в ней содержались гражданские – подсудимые, срочные, пересыльные, женщины и несовершеннолетние, осужденные и следующие в Сибирь вместе с родителями.
Тюремные корпуса выстроили без изысков: на первом этаже квартиры смотрителей и карцер, на втором – камеры, небольшая домовая церковь, в отдельных зданиях – баня, конюшня, в центре двора – плацпарад, место для построений и прогулок.
В 1828 году специализация сменилась: сюда перевели из Обуховской больницы смирительный и работный дома для нищих и бродяг, смесь богадельни и принудительного лечебно-трудового профилактория.
Но с 1843 года и до революции в Демидовом вновь располагалось отделение срочных и пересыльных арестантов городской тюрьмы (Литовского замка), а затем самостоятельная пересыльная тюрьма. Ее самой известной заключенной, наверное, стала Катюша Маслова, но гораздо больше информации об узниках, их нравах и условиях можно почерпнуть из бесхитростных воспоминаний Николая Свешникова – книготорговца, пьяницы и бродяги, который назвал свою исповедь «Воспоминания пропащего человека».
Таких бомжей, живших в столице с просроченным паспортом, в XIX веке называли «спиридонами». День памяти святого Спиридона 25 декабря в народе звался Спиридоном-поворотом: мол, солнце поворачивало на лето, а зима – на мороз.
Бродяги-«спиридоны» поворачивали в столицу, как только их высылали за ее пределы. Вернувшись, они кое-как перебивались в ночлежках, где-то подрабатывали, когда подворовывали, всеми силами стараясь избежать полицейских облав.
За небольшую плату «стрелки» и «спиридоны» могли устроиться на ночлег в ночлежные дома
Свешников в очередной раз «погорел», ночуя в одном из приютов, откуда был препровожден в съезжую часть. «Административные арестанты, или “спиридоны” ,у “фартовых” не в чести, а в презрении – это народ все оборванец и не мастера себе помогать по-острожному. Они только и знают: терпеть до места, а оттуда уйти и в тех же лохмотьях назад воротиться. Меж восьмидесяти задержанных “спиридонов” не было ни одного, у кого нашлось одежи хоть на рубль. Кроме нескольких случайно зашлявшихся или пропившихся вроде меня, остальные без исключения были “стрелки” (попрошайки. – Прим. ред.) разных категорий: кто стрелял по лавочкам, кто на стойке, кто на ходу, кто сидя на якоре (то есть притворяясь калекой. – Прим. ред.).
Большая часть “спиридонов” были люди ближние, особенно много шлиссельбургских: все это народ молодой, но уже “лишенный столицы”. Чуть только рассвело, вошел смотритель со списками и объявил, что мы отправляемся в пересыльную.
В пять утра был готов кипяток и “принесена лавочка”, то есть еда, что сообща выписали из лавки, а затем нам раздали пайки хлеба и обед. В коридоре нам объявляли каждому, куда и на какой срок он высылается.
В пересыльную попали в восемь часов, но там уже шла приемка, и нам пришлось полчаса дожидаться под воротами, что крайне не понравилось, поскольку погода в тот день была сырая и холодная, а одежда на нас худа, что если с семи человек снять, да на одного надеть, и то не согреться. Но все были смирны, никто даже голос не возвышал, понимали, что попали в ежовы рукавицы.
Когда нас ввели в коридор, где помещался приемный и отпускной стол, то писарь заявил:
– Слушай, кого буду вызывать, откликаться живо и говорить, куда высылается.
А старший надзиратель добавил:
– У кого есть деньги больше 20 копеек, то сдавать, как вызовут, а после – не пенять. Найдут – отберу и спущу в кружку (на подаяние. – Прим. ред.) без всякого помилования.
Обыскивали умело, даже за ушами и в волосах смотрели, но “фартовые” сумели перехитрить надзирателей, и у кого были деньги и табак, все ловко прятали.
В смежной комнате цейхгаузный надзиратель осматривал имевшиеся вещи и выдавал казенную одежду – серый халат, пару толстого белья и босовиков, тут же за спиной у надзирателя шло переодеванье и выгрузка того, что было зашито или припрятано.
Когда все переоделись, нас засадили в одну камеру и заперли.
В петербургской пересыльной содержаться довольно сносно, хотя спали мы вповалку и без подстилки. Но так как мы одели стираное казенное белье и новые полные халаты, то было не холодно. И пища тут порядочная и в достатке, но чем особенно арестанты остались довольны, так тем, что камеры не запираются и можно походить по коридору.
Кандальщики и разные должностные лица из арестантов – камерщики, коридорщики, стоповщики, банщики, повара – это здешняя аристократия. Они настоящие острожники и на “спиридонов” смотрят свысока. Они ежедневно получают подаяние булками, сайками, и хотя у них накопляется, нам его не дают, а продают. <…>
Опытным арестантам теперешние порядки не нравятся, они с сожалением вспоминают о том времени, когда тут ходили все в своем платье, проносили деньги, торговали своими вещами, играли в кости и в карты. Теперь этого ничего нельзя.
За время пребывания в пересыльной я не видал служащих тут чиновников, но надзиратели смотрят постоянно: все они народ рослый, здоровый, из фельдфебелей, не церемонятся и нередко производят собственноручную расправу.
Обедали мы в коридоре, где к наружной стене приделаны столы на петлях, которые по кончании обеда опускаются вниз. Обед состоит из двух кушаний: суп – щи или горох, в воскресенье – лапша или крутая каша. А на ужин варится: один день – гречневая, а другой – пшенная размазня.
Наконец настал день, начали собирать к отправке на два этапа: прежде царскосельских и колпинских, а потом по шлиссельбургскому, ладожскому, олонецкому и архангельскому трактам. Шлиссельбургских “спиридонов” было так много, что хотя и набрали полный комплект – пеший конвой по этому тракту более шестидесяти человек не берет, – но добрая половина их еще осталась в пересыльной дожидаться следующего этапа. За это время выступившие дойдут и уже опять воротятся.
Царскосельским и колпинским казенной одежды не дали, потому что им переходу только до вокзала, а там их отвезут по чугунке. Зато шлиссельбургские почти все собрали полняки и стали немедленно рассчитывать, сколько выручат за их продажу.
Наконец всех ближних отправили, во вторник пришел надзиратель и заорал:
– Кто по московскому тракту, выходи на коридор и слушай!
И вывалили мы все, дальние “спиридоны” – около трехсот человек. Кто до Волочка, кто до Твери, Клина, кто до Москвы и дальше. Плохо мне спалось последнюю ночь. Вспоминалось и хорошо прожитое время, и сожаление, зачем я опустился, иду по этапу, куда-то домой к отцам, а нет ни дома у меня, ни отцов, и что я там буду делать. Чем жить? Зачем я туда протащусь, ведь там ни кола, ни двора, ни родных.
С утра пришел фельдшер, спросил, все ли здоровы, выдали нам по две пайки хлеба, обед, вызывали в коридор и оттуда уже пропускали на двор. Перед самой отправкой пришел конвойный офицер и молодой человек, видимо, из купцов и попросил позволения раздать нам денежное подаяние, на что офицер охотно согласился.
Нас выводили во двор и поставили по порядку: впереди были два кандальщика, за ними по две пары закованных в наручни, а сзади шли незакованные по четыре в ряд, в хвосте же партии на ломовые подводы поместили женщин и навалили арестантские узелки, а у ворот в наемную телегу посадили двух ссыльных из привилегированного сословия.
Молодой человек всех обошел и раздал подаяние – кому по пять, кому по десять копеек. Когда дележка была окончена, то офицер скомандовал:
– Конвойные, направо, налево по местам! Сабли вон! Марш!
Ворота на Демидов переулок распахнулись, и партия тронулась в ход.
На другой стороне переулка стояли с узелками родственники арестантов, но им тут никому не было разрешено ни сделать передачи, ни переговорить, они должны были провожать партию до вокзала. Дорогою шли ровно, публика останавливалась и смотрела, делая замечания на наш счет.
На вокзале Николаевской железной дороги перед посадкой в вагоны три женщины – две барыни и одна купчиха-староверка, которые, как говорят, не пропускают ни одного этапа, раздали подаяние. Вдобавок из какой-то булочной оделили нас по булке. Я был очень обрадован щедротами этих добрых людей – знал, что дорогою смогу и чайку попить, и табаку покурить, и письмо послать. Настал урочный час. Раздались свистки, и мы тронулись в путь».
(Свешников Н. И. «Воспоминания пропащего человека»)
Церковь Воскресения Христова при пересыльной тюрьме
В 1852 тюрьма переехала в здание б. работного дома в Демидовом переулке, в котором еще 7 апреля 1818 была освящена архимандритом Лаврентием церковь св. Александра Невского с иконостасом из Военно-сиротского дома.
После того как в обновленном здании разместилась тюрьма, церковь перенесли во дворовый флигель, на второй этаж, и там 29 июля 1853 ее освятил епископ Ревельский Христофор, во имя Воскресения Христова. Храм был устроен Дамским тюремным комитетом на средства купца Федора Васильевича Рябинина и вмещал 200 человек. В белом с позолотой иконостасе находилось всего четыре иконы.
По словам источников, «священник несколько раз в неделю посещает арестантов в камерах, имеет с ними поучительные духовные беседы, раздает для чтения священные книги и учит молитвам, при отправлении же арестантов в путь выдается им Новый Завет»