ОБРАЗЫ НИЖНЕГО ТАГИЛА В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ УРАЛА

НИЖНИЙ ТАГИЛ В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ УРАЛА. ЕКАТЕРИНА СИМОНОВА

Созина Елена Константиновна — д. филол.н., профессор, заведующая Центром истории литературы, Институт истории и археологии УрО РАН (г. Екатеринбург) E-mail: elenasozina1@rambler.ru

Уральский исторический вестник. 2021. № 1 (70). С. 114-122.

В статье рассматриваются образы Нижнего Тагила в современной поэзии Урала. Феномен «нижнетагильской поэтической школы», «нижнетагильского ренессанса» возник в начале 2000-х гг., когда в поэзию вошли молодые поэты круга Евгения Туренко. Школа просуществовала около десятилетия, но осталась в истории литературы.

Парадокс образа родного города в стихах ее представителей состоит в том, что Нижний Тагил чаще всего представлен там как «отрицательный локус» или как своеобразное «минус-пространство», по выражению Д. М. Давыдова. Это наблюдается прежде всего в стихах самого Е. Туренко; в поэзии его учеников город если упоминается, то с отрицательным знаком, или замещается Кушвой.

Иной образ города представлен в поэзии Екатерины Симоновой, также вышедшей из нижнетагильской школы и ныне проживающей в Екатеринбурге. Образ Тагила, созданный в ее стихах, тесно связан с темой памяти, семьи и семейного рода поэтессы, к которому она ощущает личную причастность. Поэтому в ее поэтическом мире так важны вещи, они хранят следы не только воспоминаний и прошлой жизни, но и отпечатки близких людей, которым она дает право голоса в своих стихах.

Запечатлевая историю повседневности, Симонова создает стихотворные новеллы, стихотворные повести, в них перетекают одна в другую истории жизни разных людей. Нижний Тагил предстает как некое место, в которое постоянно возвращается лирическая героиня, его ментальная карта раскрывается через траекторию движения героини и ее постоянные вглядывания в себя как «другого». Он существует в ахронном измерении, это поистине «вечный город», выступающий точкой отсчета при встрече поэтессы с другими городами и людьми.

если ты окажешься в городе
в котором никогда не окажешься
Е. Симонова

Давно стали хрестоматийными работы о «тексте» города В. Н. Топорова, Ю. М. Лотмана, Вяч. Вс. Иванова, основателей структурно семиотического подхода к изучению города и, соответственно, «городских текстов», и хотя сам В. Н. Топоров не спешил переносить понятие «петербургского текста» на другие города, согласимся с Т. Венцлова: «И все же позволительно утверждать, что любой город имеет свой “язык”, говорит с нами своей топографией, климатом, зданиями, а также корпусом произведений, связанных с его историей и судьбой.

Этот язык может быть ограниченным, даже эмбриональным, как в случае многих современных городов, к которым часто применим советский термин “поселок городского типа”, — или в высшей степени богатым и многослойным, как в случае Рима, Парижа, Дублина или Праги. <…> Можно сказать, что словесные и им подобные тексты являются вторичной городской “речью”, создающей своего рода знаковый двойник города. <…> Наряду с проблематичным понятием “текста города”, здесь можно и следует употреблять такие категории, как “городская мифопоэтика” или просто “городская поэтика”».1

В данной статье пойдет речь о своеобразных знаковых двойниках Нижнего Тагила в стихотворениях некоторых современных поэтов Урала. Почему именно Нижнего Тагила?

Так сложилось, что в начале 2000-х гг. в этом, казалось бы, совершенно не литературном городе Среднего Урала стали возникать новые поэтические явления, и почти сразу появились наименования «нижнетагильская поэтическая школа», «нижнетагильский ренессанс» и даже «нижнетагильский поэтический миф».2

«Внезапный прорыв в актуальность» (Д. М. Давыдов) в поэзии этого города произошел, по мнению критиков, благодаря организующей роли Е. В. Туренко, с одной стороны, и доминированию поэтов-женщин (точнее, девушек) — с другой.

Нижнетагильский ренессанс просуществовал крайне недолго: в 2008 г. Е. Туренко уехал из Тагила, в 2014 г. умер, а его ученики — практически все, за исключением Н. Стародубцевой, покинули город, так что «нижнетагильский миф», как выразился Д. М. Давыдов, остался теперь только «в истории русской поэзии».3

Но это не значит, что Нижний Тагил исчез с литературной карты — он сохраняется как культурный феномен и оказался востребован в актуальной поэзии последних лет.

Присутствие самого города в поэзии представителей упомянутого движения, или школы, тем не менее весьма парадоксально — этот факт отметил Д. М. Давыдов. Нижний Тагил представлен в стихах тагильчан как «отрицательный локус» или своеобразное «минус-пространство».4 Он не обладает своим мифо-пространством — он «просто удостаивается упоминания».5

Наиболее показателен здесь сам Е. Туренко, учитель местных поэтов, — именно у него на месте Нижнего Тагила возникает «минус-локус»: «Есть такая дыра — называется городом N»;6 «и до самого нельзя — город Непариж»;7 «такой Тагил, такое лето…»;8 или же локус с отчетливо негативной коннотацией: «В ихнем Тагиле нечем дышать, / незачем никогда».9

В этом ряду назовем его же «Тагильский реггей», «Элегию серого города»: в содержании стихотворений нет ни образа, ни примет города, за исключением серости, упомянутой в названии.

В сборнике Р. Комадея (ученика Туренко) 2012 г.  мы встречаем мрачный, брутальный Тагил с «гарем<ом> на ГэГээМе»,10 Тагил подростковых банд, шалав и урок («В летучем Тагиле, на целый Тагил / тайга голодранцев: кастеты и биты»),11 дымный, загаженный город, где «Морок и насморк. Движение пыли… дождь — словно дым».12

Этот образ города детства и юности поэта перекликается с его же «Ебургом», «за бурые ребра» которого «положен заточенный нож»,13 — с тем «Ёбургом» 1990‑х гг., который известен читателям по роману А. Иванова 2014 г., в котором правила бал «братва» и жизнь была дешевле прежнего и будущего.

Для 2010-х гг. этот образ Екатеринбурга уже несколько архаичен, хотя не исчезает из молодежной поэзии и дальше (см. стихи Д. Колчина, А. Носкова, Е. Чемякина и др.).

С чем же связано это отношение к городу в стихах его поэтов? Для Е. Туренко, выходца из Центральной России, «город N» — «Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань, / но неважно»,14 ибо он такой же, как большинство городков России, там плачут «во тьме и навзрыд», такова традиция изображения провинциального российского города, сложившаяся еще в литературе XIX в.

«Находясь за пределами уральского поэтического треугольника — Екатеринбург, Пермь, Челябинск, придуманного как описательный конструкт Алексеем Парщиковым и культивируемого Виталием Кальпиди, располагаясь во втором по величине городе Свердловской области, Нижнетагильская поэтическая школа неизбежно была включена в отношения провинции и центра»,15 — пишет Ю. С. Подлубнова.

О провинциальности как проблемной величине по отношению к поэзии регионов много рассуждают авторы концептуальных статей в энциклопедии «Уральская поэтическая школа». Поэтическое движение, школа, говорят они, «феномен города, а не деревни», однако «самая благоприятная среда для созревания поэта — это поселок городского типа»16 (ср. приведенное выше высказывание Т. Венцлова).

Обсуждая «Антологию современной уральской поэзии» В. Кальпиди, Дэниэл Вайссборт замечает: «Урал считается пределом Европы и границей Европейской России. Имеет ли это значение для современной жизни вашей страны, я не знаю. Одно кажется определенным: понятие “провинциализма” как синоним ограниченности, старомодности, отсталости — само по себе устарело в эпоху электронных коммуникаций, а также в эпоху инфляции духа и информационных пробок, что свойственно прежде всего столичным городам».17

Урал всегда принципиально отличал себя от России, имея в виду под Россией («Расеей») территорию страны к западу от хребта. А Нижний Тагил — это старинное промышленное (или горнозаводское) поселение, основанное Демидовыми в начале XVIII в. по указу Петра I.

Промышленно-пролетарская слава индустриального Тагила продолжилась в ХХ в., когда в годы Великой Отечественной войны «Уралвагонзавод» выпускал большую часть знаменитых танков Т-34, броневую сталь для которых изготавливал другой промышленный гигант города — Нижнетагильский металлургический комбинат.

Но к концу прошлого столетия город получает и иную известность: в Свердловской области Нижний Тагил — город с самой загрязненной атмосферой, и в России по не благоприятности экологической обстановки он также стоит на одном из первых мест.

Можно предположить, что с совокупностью этих обстоятельств связана нелюбовь к городу указанных выше поэтов. Впрочем, и за пределами региона Нижний Тагил зачастую воспринимается как средоточие черноты жизни, как «территория Севера и смерти» (Ю. Подлубнова). «Я отвезу тебя в Нижний Тагил, / где ничего кроме тьмы и могил. / В Нижнем Тагиле оставлю одну — / будешь от холода выть на луну. / Сам не останусь, уеду назад. / Там тебя волки однажды съедят»,18 — так представлен город в стихах (2008) бийского поэта Д. Чернышкова.

Тагил принципиально не поэтичен, и его своеобразным замещением для поэтов круга Туренко нередко становилась соседняя Кушва, где была размещена психиатрическая лечебница — «дом скорби». Это и ценностный антагонист Тагила (ведь образ безумия в традиции со времен романтизма окружен поэтическим ореолом), и его же зеркальный двойник, имеющий свои тайные смыслы в среде поэтов.

В плане поэтического упоминания Кушву «завещал» ученикам сам Е. Туренко: «Светит в левом углу Кушва. / И по взгляду пойдешь, по льду».19

У Комадея Кушва освещена светом поэзии К. Н. Батюшкова: «Где сжатый голос, где огни, / где чушь несущая, как стены? <…> Так значит это он и есть — / Дурдом, поставленный на землю?»20

И даже Е. Сунцова, в 19 лет уехавшая из родного Тагила и также опускающая его имя в своих стихах, «отметилась» в кушвинском топосе («В городе Кушва зима…»).21

Характерно, что имя Тагила порой встречается в стихах авторов, не живших в этом городе, и для них характерна иная тональность упоминания этого города, например: «Стрекозы легки: / кругами летают в Нижний / и Верхний Тагил…» (Е. Оболикшта «За дождь или два…»);22

«Мы с тобой целовались у плит <…> Мы шептали друг другу: “Мой друг / Эта вечность и нежный Тагил”» (В. Семенцул «Нежный Тагил»).23

Индустриальный облик,  свойственный многим уральским городам, в стихах поэтов 2010-х гг. традиционно приобретает Екатеринбург — но, в отличие от предшествующей традиции «производственной» поэзии 1930–1970-х гг., чаще всего с негативной коннотацией: «…и медленно входит в живой человеческий мозг / железной занозою индустриальный Свердловск»;24

«Здесь наши лица копотят и злят, / А дым заводов копотит нам лица, / Людей ломает, хуже чем в столице, / И в мулов превращают жеребят»;25 «Окаменевшие птицы рассыпаны по Уралмашу — бассейну / верхнепышминских ручьев»,26 и др.

Сложившуюся традицию изображения Нижнего Тагила в поэзии последнего десятилетия меняет Екатерина Симонова. Ее стихи в целом заслуживают более подробного анализа, мы же в данном контексте пройдем лишь тагильским маршрутом, весьма протяженным и важным в последнем сборнике Е. Симоновой «Два ее единственных платья» (2020).

Е. Симонова — подчеркнуто уральский поэт. Вот фрагмент из ее монолога, где говорится именно об Урале: «Что касается заповедности, то начнем с того (да и закончим этим), что я родом из Нижнего Тагила. Мое детство — это заводские трубы, ярко-розовые, ржавые и оранжевые дымы вышеупомянутых бесконечных труб, конец восьмидесятых.

Количество моих выездов из этого города лет до 30 чуть ли не равняется количеству пальцев на моих руках. Поэтому о заповедности говорить сложно, в отличие от обыденности. Я до сих пор люблю этот город, но ощущение малой родины мне не совсем понятно.

Малая родина — это мои родители. Не станет их — не станет и малой родины, если хорошо подумать, потому что тогда точно закончится детство».27

Автор, рассказывающий о себе, и тот герой/ героиня, что от имени автора говорит в его стихах/прозе, не одно и то же. Нижний Тагил в поэтическом сборнике Симоновой — это город, откуда уходят и куда постоянно возвращаются (и неважно, что это связано с необходимостью поэта-человека постоянно навещать стареющих родителей), это некое место и памяти, и жизни, а такое сочетание в поэзии бывает довольно редко; наконец, это некий вечный город — как вечны в культуре, в поэзии Рим, Петербург/Ленинград, Венеция и другие великие города, наделенные в веках и в текстах особой аурой, города, сами по себе являющиеся местами памяти и культуры.

Казалось бы, как можно сравнивать Тагил и Рим?.. Но Е. Симонова приближает свой Тагил к городам подобного вечного типа и делает это ненавязчиво, но прочно и навсегда.

Биографически многое в отношении поэта к родному городу связано с тем, что сама Симонова с 2013 г. живет в Екатеринбурге и Тагил — это действительно город ее семьи: родителей, бабушек и дедушек, дядей и тетей — одним словом, всего ее, точнее, их рода, и к этому большому ветвистому роду, естественно, подсоединена и сама поэтесса, и ее лирическая героиня — она представительствует свой род и свою семью.

Это не индивидуальное, но вполне личное прошлое она актуализирует в стихах, поскольку оно живет в ней и пробуждается порой совсем неожиданно и буднично, по ходу повседневной жизни, причем это персонифицированное прошлое, представленное в фигурах и лицах когда-то умерших родственников, вмешивающихся в действия героини, дающих ей советы, наказы и пр.

Поднимаю глаза, понимаю — в витрине
отражаюсь не я,
а мамино платье с прилипшей тополиной
пушинкой,
ее руки, внимательно,
чуть неуверенно перебирающие овощи,
отцовская ранняя седина, его недовольное
выражение рта
<…>
Делаю шаг к прилавку, но на плечо кладет
упреждающе
руку деда Афоня:
«Бог с ними, с печеньками — эт все баловство,
сейчас же
лето
<…>»
Прав деда Афоня, что тут скажешь — покупаю
ему черешни.
Залихватски тут же хлопает рукой
по ближайшему ящику
баба Таня: «И арбуз возьмем! Самый большой!»
<…>
Баба Люда останавливает, укоряет: «Катя, да
какие арбузы
в июле?
<…>»
У самого подъезда слышу тихое покашливание,
оборачиваюсь:
о, сам дед Семен Аристархович, пузико вперед,
кепочка на затылочке! Ходит вокруг маленьким гогольком…28

Героиня словно излучает из себя вереницу отражений, все ее деды и бабки говорят и живут в ней и сквозь нее. Можно назвать это бытовой мистикой, абсолютно жизненной и правдивой, как шаркающая подошвами графиня в сне Германа («Пиковая дама» А. Пушкина).

Но героине Симоновой совсем не страшно —для нее это ее нормальная, обычная жизнь, да и действие происходит не в фантасмогоричном Петербурге, а «на перекрестке Белинского — Щорса»,29 где «отличный овощной киоск».

Как пишет рецензент книги Симоновой, «В стихах Екатерины Симоновой говорящий постоянно ускользает: он примеряет разные маски, но, в итоге, всегда остается только авторским голосом. Симонова работает не с документами, а с вещью гораздо более эфемерной — с памятью».30

Память, как сказано в стихотворении Симоновой, «гибельна и нежна» (с. 18). «Память, — пишет Н. Александрова, — единственный инструмент, фиксирующий реальность, но такой ненадежный, что для ее фиксации в реальности нужны вещи, материальные маячки».31

Однако так ли нужна «сверхнадежность» памяти героине Симоновой? Думается, память и вещи, заполняющие внутренний мир ее стихов, — это дополняющие друг друга противоположности, из которых одна не может быть без другой, две равно необходимые части ее поэтического мира.

Да, памяти всегда нужны вешки и меты, и ими обычно выступают вещи, но не в своей материальной субстанции, а в тех ощущениях и чувствах, которые оказываются сопряжены с ними, — вещи в своей поистине феноменологической оболочке, ауре, рождаемой использованием этих вещей, привязанностью к ним.

Именно ощущения откладываются в памяти и живут в нашем сознании. Это знает сама поэтесса, и рефлексия по поводу этого знания отражена в стихах:

Прочитала, что запахи, оказывается, могут
воскрешать
Воспоминания. Большинство ароматических
воспоминаний
Складывается в первые десять лет нашей жизни.
Пахнет томатным соком, гнущейся алюминиевой
ложкой,
Горчицей в носках, нагревшейся на солнце
фольгой.
(«Среда». Из цикла «Лето»)32

Но вещи важны и сами по себе, они хранят следы не только воспоминаний и прошлой жизни, но и отпечатки людей («Бабушки» «20 банок варенья», «В детстве я была немного странной…»). Благодаря вещи можно заменить себя — другим. «Чтобы быть красивой и счастливой, нужно совсем немного: / В свои сорок одеваться так, как твоя мама одевалась в тридцать, / Быть не как все — быть как она, / Слушаться маму» (с. 26).

Вещи в поэзии Симоновой — это символ, одним концом уходящий в сферу сознания и памяти, а другим — в мир вещей как таковых, точнее, вещественности в ее осязаемости и наглядности.33

Героиню Симоновой можно назвать некоей средой, в которой есть всё, и всё существует одновременно; можно назвать зеркалом, с которым она неслучайно сравнивает себя в целом ряде стихов, это зеркало, уводящее вглубь и позволяющее тем самым прозреть другому, зеркало без разделяющей поверхности стекла.

«Когда я гляжу на себя в зеркало, вижу,
как постепенно время / растворяет мое лицо в
стране слепых, в городе мертвых… <…> / так и
ты смотришь на меня, как в зеркало, / постепенно меня теряя в себе» (с. 24).

Нижний Тагил естественным образом входит в ментальную карту Е. Симоновой и ее рода/семьи. В стихотворении, начинающемся с прямой речи персонажа, случайного дорожного попутчика («Ну чо ты там чо, как дела? / Выходи к проходной, чо, я тебя, чо, встречу…» — с. 27), дается топография дороги, по которой героиня едет в свой родной город. «Чо ты как чо» (с. 28) — типично уральская фраза,34 выражение заботы о другом, порой воплощение человеческого одиночества, и не только своего, но общего, тотального одиночества каждого, а также попытка выйти за пределы себя.

Неслучайно, приехав домой — к родителям, героиня тоже переходит на язык тагильско-уральского «чо» («Открыла двери, сняла пуховик, шапку, прошла на кухню, спросила: / “Ну чо вы, как, чо? Чо, как здоровье? Я чо? / Я ни чо, я вот печенья к чаю купила”» — с. 28). «Иногда этого “чо ты как чо” и достаточно. / Остальное не важно» (с. 28).

Симонова осмысляет и переводит в поэтический нарратив привычное, постоянное, будничное, она делает это выпукло, словно курсивом, и маршрут до дома родителей в Тагиле со всеми остановками, домами, учреждениями, выученными наизусть, сопровождает ее долгую рефлексию, ее память и ее ностальгию, и все эти чувства, как уже было сказано, состояния не одного лишь ее индивидуального сознания, а сознания многих — тех, кто стоит за ее спиной («узнавая за твоей спиной кого-то, вглядывающегося в них…» — с. 19).

У каждого городского места, упоминаемого в стихах Симоновой, два измерения — прошлое и настоящее, они сосуществуют, не исключая друг друга, и само прошлое может быть плодом городской молвы, знанием того, что знают все, а подчас это и не прошлое вовсе, а некое вечно длящееся бытие городских объектов, ничем особо не примечательных, кроме того, что они есть в городе и как-то связаны с историей героини, которая наделяет их своими смыслами.

…ехали долго
в ноябрьской тьме
Мимо кулинарного училища с дешевой
столовкой,
Мимо цыганского поселка с будто бы самопально
подведенным электричеством,
Мимо полностью выгоревшего лет пять назад
мебельного,
Мимо продажи надувных насосов за 5 800,
Мимо оврага, за которым минут через 10 ходьбы
инфекционка,
Мимо заброшенных садов, где когда-то
Цветы оттягивали к земле ветви кривой яблони
и рядом
паслись две козочки,
Мимо КРЗ, где работает стерженщицей подруга
Шнуркова,
Мимо той самой проходной, где мужик, чо,
все-таки
вышел,
Мимо кулинарии «Сказка», где я в шесть лет
взяла пирожное
«Пенек»
И нашла на пеньке живого таракана…
<…>
Мимо недостроенного дома престарелых,
Где тоже случилось что-то очень плохое,
не знаю чо,
Прямо до родительского дома (с. 27, 28).

Всеобщее «чо» объединяет героиню с ее местом и со всеми теми, кто в этом месте живет. Тагил — это именно место, он постоянен и есть всегда, у него есть своя история, которая упрятана в историю семьи, рода, дедушек и бабушек симоновской героини, эта история — внутри, и сам город существует в ахронном измерении, в челночных движениях героини туда-обратно.

Поэтому в стихотворении не фиксируется переход от Екатеринбурга (откуда едет героиня) к Тагилу (конечной цели ее пути), граница между ними стерта: ведь героиня живет в двух городах, ее дом — и там и здесь. Но целостным обликом в стихах Симоновой обладает именно Тагил, небольшой, по сути, домашний город, город-дом и город-семья.

Такова принципиальная позиция Симоновой-поэта: больших городов, культурных столиц в ее стихах немного, за исключением, пожалуй, Петербурга — столицы и прибежища всех поэтов. «Город оказался таким, какие мы любим: / Разбегающиеся наивные улочки, кусты с бесконечными цветами <…> / Маленькая площадь с невысоким высохшим фонтаном, / Маленькие магазинчики, забитые вещами и
сладостями…» (с. 29).

Какой это город, неважно, ибо он таков, в котором удобно жить. «Все таки нет ничего важнее маленькой жизни, поскольку / Сохранять ее на самом деле гораздо труднее, чем терять и гореть…» (с. 29).

Симонова заранее знает то, к чему двигалась отечественная литература последние два века, что, скажем, как личное открытие описывает в своей известной книге М. Степанова,35 — что внешняя жизнь, жизнь вещей, не менее значительна, чем внутренняя, просто нужен тот, кто может рассказать, раскрыть, раскупорить сосуды вещей и мест — тогда они оживут и раскроют свою память.

Симонова создает стихотворные новеллы, стихотворные повести, в которых перетекают одна в другую несколько историй, встречаются и разбегаются прочь жизни разных людей. Точкой их пересечений служит опять-таки некое место, поскольку «Иногда от сожалений по месту и времени / Невозможно избавиться…» (с. 35).

Так, это может быть некая квартира, в которой раньше жила героиня, четко локализованная в тагильском пространстве, хотя сама эта локализация понятна лишь тем, кто с ней знаком, для остальных же она имеет привкус устных историй-анекдотов, а подчас историй-страшилок:

Рядом с моим бывшим домом по Коминтерна
Была спортивная школа. Рядом с ней —
спортивное школьное поле.
Над полем висели на проводах кроссовки.
Люди говорили, такое — знак того, что здесь
кто-то умер.
Люди говорили, такое — знак того, что здесь
продают
наркоту.
<…>
В доме напротив, на втором этаже, окна в окна с
нашей
гостиной
Квартиру снимали студентки
торгово-экономического
Или кулинарного (с. 33).

Рассказ о краже, случившейся у героини, прерывается идиллической картинкой воскресного завтрака, который длится словно бы всегда, застывая в оправе авторского воспоминания, авторской уверенности:

 

«Жизнь была
безмятежна, медленна и проста, / Как бывает
жизнь в каждом маленьком городе» (с. 34).

Это может быть магазин «Кедр», где героиня покупает виноград кишмиш и попутно ведет беседу с продавщицей, торопящейся выпить кофе. Местонахождение магазина опять-таки четко определено: «Я выхожу на улицу: справа — “Тагилхлеб”, / Где ржанушка солнечная с
семенами подсолнечника / И томатное мороженое. / Слева — аптека…» (с. 59).

Тагил присутствует в стихах Симоновой и на уровне простого упоминания: «в тагильских магазинах было пусто» (с. 61), «совсем свежие <баранки> продаются только в двух магазинах в Тагиле» (с. 108), «В Тагил приехала поздно, было уже темно» (с. 137), — причем необязательно города — подчас улицы, дома: «Мне 7 лет. Лето, ул. Свердлова с густыми акациями, / С деревянными лестницами в двухэтажных домах» (с. 75).

Зачастую это пригородные сады — непременная принадлежность уральского образа жизни: садовый участок родителей в Тагиле, где героиня (и автор) бывает регулярно, часть ее, их общей жизни («На весь день обещали дожди…», «Прекрасное: фиолетовая цветная капуста на грядке…», «Когда моей матери врач на приеме сказал…»).

Вещи и места, некие локусы, неотделимы от людей, от времени и от памяти — они ее держат, и этот плотский, насыщенный мир, как ни странно, придает легкость и обаяние самой лирической героине в поэзии Симоновой. Ее образ словно мерцает и расслаивается — на своих родных, на те квартиры и дома, где она жила, на ее 7, 12 лет, 41 год. Но город выступает рамкой, в которой все на своих местах, в которой не возникает сомнения в подлинности текущей жизни.

Тагил — это город, с которым героиня неизбежно, на уровне все той же органической памяти, сравнивает другие города. В стихотворении «Сумаляк» в контексте Ферганы и Ташкента появляются Тагил и Екатеринбург, ибо как иначе «писать о городе / в котором ты никогда не была» (с. 129), и из «чужой прямой речи» некоей Камилы (она «родом из Ташкента, сейчас живет в Нижнем Тагиле») мы узнаем, что новые районы Ташкента, построенные после землетрясения, — «как наши тагильские Гальянка или Вагонка — / все в двухэтажных одинаковых деревянных домах» (с. 135).

Иногда Тагил раскрывается в стихах Симоновой через отдельные образные детали, сравнения-метафоры: «мёрзлый, как хлебная корка, город, / как подпись, перечеркивающая письмо» (с. 80), — но чаще через упомянутый реестр привычных мест, через родных и их вещи.

Лишь вспоминая свое личное прошлое, поэтесса единожды дает оценочное определение своему городу:

Кажется, 2003-й, Нижний Тагил.
По воскресеньям <…>
<мы> пьем дешевый вермут, называя его
мартини —
на окраине маленького тюремно-заводского
уральского города
за 1 770 с половиной км (хочется сказать «верст»)
от Москвы,
с одной стороны — заброшенный рынок и
пустыри,
с другой —
хлебозавод и хлебные запахи (с. 169).

Тагил открывает все другие города — и те, в которых поэтесса и ее героиня была лично, и те, которые она контурно рисует, идя маршрутами своих героев — поэтов начала ХХ в. (цикл «Уехавшие, высланные, канувшие и погибшие»).

Подчас город перерастает сам себя и сворачивается в некое подобие тела, но это тело города, и город как тело (архетипический смысл города)36 обнаруживается не в Тагиле (он так и остается местом, повседневным обиталищем родных людей, живых и мертвых, мест и вещей), а в иных городах, не столь частых в поэзии Симоновой.

Таков, в частности единичный Будапешт — город, визитной карточкой которого в ее стихотворении стали купальни: в них обнажаются женские тела, и сам город предстает в образах женского тела, становится метафорой человеческой плоти, скорее даже телесной плазмы, обнимающей мир

(«…в темном пространстве без начала и без
конца, без цели и смысла, / женщины вообще
казались / призраками самих себя, получившими плоть только на время — / время, когда
следует увидеть то, что не следует видеть / ни
живым, ни мертвым…» — с. 91).

Телесность города в чувственных ощущениях и образах явлена в Петербурге:

«ледяные каменные губы,
мокрый снег — / вид снизу, с мостовой. / Петербург как полиэтиленовый пакет, / вдыхает и наполняется кислым воздухом… <…>
только твои сладкие каменные губы…» (с. 93, 94); «весна — кисленькая — на кончике языка» (с. 95);

«2015-й, Питер, канал Грибоедова,
почти пять утра, / <…> сидим в китайской гостиной с огромным коричневым камином, /
похожим на гигантский тульский пряник в сахарной глазури / <…> плеск воды, пресный ее
успокаивающий запах, / розовые от утреннего
света задницы белых львов» (с. 170).

Мир этих городов дан сквозь призму культуры и традиции, усвоенной и присвоенной поэтессой. Тагил же — «свой» город, в нем можно говорить и думать «только по-русски», ибо «в наших городках» по-другому не бывает — «иначе мы бы совсем не понимали друг друга» (с. 108).

В одном из стихотворений Симонова проницательно замечает: «так уходит молодость, / так наконец заканчивается эпоха» (с. 171).

Возможно, она последний поэт заходящей эпохи нижнетагильской поэзии, последний бард этого «маленького тюремно-заводского уральского города».

В поэзии Е. Симоновой снимаются  традиционные оппозиции «центр — периферия», «столица — провинция». Да, Нижний Тагил — это некая культурная и географическая периферия и провинция, скорее даже окраина, и Симонова с этим не спорит, но в той же мере Тагил предстает как своеобразный центр мира, мира ее поэзии, равноценной просто миру (ибо такова способность поэтического мира любого большого поэта — занимать и замещать собою весь большой мир).

Центральность Тагила онтологична и ценностна, и она же конечна в силу обозначенной поэтом темпоральной границы («не станет их (родителей)»),  но внутри себя она длится всегда, растягивая настоящее в непрерывно-дискретном времени сознания и памяти.

 

1 Венцлова Т. К сопоставлению вильнюсского и таллиннского текста // Семиотика города: материалы III Лотмановских дней в Таллиннском университете. Таллинн, 2014. С. 29, 30.

2 См.: В. К. [Кальпиди В. О.] «Нижнетагильский ренессанс» [Послесловие в публикации: Моргулес И. Записки обжоры] // Уральская новь. 2002. № 12. URL: https://magazines.gorky. media/urnov/2002/12/zapiski-obzhory.html (дата обращения: 12.12.2020); Антология современной уральской поэзии. Круглый стол: Дмитрий Кузьмин. Данила Давыдов. Дмитрий Пригов. Андрей Вознесенский. Richard Mckane. Daniel Wessbort // Уральская новь. 2004. № 18. URL: http://magazines.russ.ra/ urnov/2004/18/antl6.htm1 (дата обращения: 12.12.2020); Давыдов Д. М. К описанию феномена «нижнетагильского поэтического ренессанса» // Литература Урала: история и современность. Екатеринбург, 2008. Вып. 4. С. 91–96.

3 Давыдов Д. М. К описанию феномена «нижнетагильского поэтического ренессанса». С. 95. См. также: Новая карта русской литературы. Нижний Тагил. URL: http://www.litkarta. ru/russia/nizhni-tagil/persons/ (дата обращения: 12.12.2020).

4 Давыдов Д. М. К описанию феномена «нижнетагильского поэтического ренессанса». С. 93.

5 Там же. С. 94.

6 Туренко Е. Предисловие к снегопаду. Из пяти книг и двух тетрадей. М., 2011. С. 191.

7 Там же. С. 183.

8 Там же. С. 179.

9 Там же. С. 140.

10 Комадей Р. Стекло. Книга стихотворений: в 2 ч. Челябинск, 2012. С. 46. Примечание автора гласит: «ГГМ — Гальяно-горбуновский массив, один из районов Нижнего Тагила» (Там же).

11 Там же. С. 48.

12 Там же. С. 53.

13 Там же. С. 39.

14 Туренко Е. Указ. соч. С. 191.

15 Подлубнова Ю. С. «Я — Тагил!» практики самоопределения уральских поэтов 2000–2010-х гг. // «Вакансия поэта» в русской и зарубежной литературе рубежа XX–XXI веков: материалы Междунар. науч. конф. Воронеж, 2019. С. 107, 108.

16 Раков В., Кальпиди В., Болдырев Н. Уральский треугольник: город как точка входа // Уральская поэтическая школа: энцикл. Челябинск, 2013. С. 28–41.

17 Антология современной уральской поэзии. Круглый стол…URL: http://magazines.russ.ra/urnov/2004/18/antl6.htm1 (дата обращения: 12. 12. 2020).

18 Чернышков Д. Я отвезу тебя в Нижний Тагил // Новая карта русской литературы. URL: http://www.litkarta.ru/russia/ nizhni-tagil/library/chernyshkov-ya-otvezu/ (дата обращения: 12.12.2020). См. также стихотворение С. Круглова (2007). Круглов С. RE-SKAZKI // Новая карта русской литературы. URL: http://www.litkarta.ru/russia/nizhni-tagil/library/ kruglov-re-skazki/ (дата обращения: 12.12.2020).

19 Туренко Е. Указ. соч. С. 138.

20 Комадей Р. Указ. соч. С. 6.

21 Сунцова Е. Голоса на воде. М., 2009. С. 119.

22 Антология современной уральской поэзии. 2012–2018 гг. Челябинск, 2018. С. 394.

23 Там же. С. 478.

24 Расторгуев А. Дом из неба и воды: стихи, поэмы. Екатеринбург, 2006. С. 141.

25 Носков А. ЕКБ // Антология современной уральской поэзии «Екатеринбург 20:30». СПб., 2013. С. 107.

26 Колчин Д. Окаменевшие птицы… // Там же. С. 70

27 Симонова Е. Уехать нельзя вернуться. URL: https://prosodia.ru/catalog/stikhi/ekaterina-simonova-uekhat-nelzya-vernutsya/?fbclid=IwAR3w1wqvkDvcH4zIMyqNW9 YFVcjvxM_WqGnL4reFCWx-hz0NYeDseBuD9k (дата обращения: 12. 12. 2020).

28 Симонова Е. Два ее единственных платья. М., 2020. С. 30–32. Далее стихотворения Е. Симоновой, кроме специальных отсылок, даются по данному изданию с указанием страниц в
скобках в тексте

29 Перекресток Белинского и Щорса находится в Екатеринбурге, не в Тагиле, но в данном контексте важны тагильские родственники героини, упокоившиеся в родном городе.

30 Александрова Н. Бессмертнее памяти // Парадигма. 2020.
№ 2. URL: https://prdg.me/ru/bessmertnee-pamjati?fbclid=Iw
AR0CeNhhFQbKAffmdfZiXwclmhJGwCSKFSfigdQIk7XLl68Im7
tUwr-f5t4 (дата обращения: 12.12.2020).

31 Там же.

32 Симонова Е. Уехать нельзя вернуться…

33 См. определение символа в книге: Мамардашвили М. К.,
Пятигорский А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М., 1997.

34 «Чо (чё)» считается одной

из примет уральского говора («Ты чо с Урала?»), см., напр., «Словарь уральского языка», запущенный в сеть И. Золотухиным и О. Маниковской: URL: http://uraldictionary.ru/ (дата обращения: 12.12.2020). Однако профессор УрФУ М. Э. Рут полагает, что «чё» говорят нетолько на Урале, это особенность многих северно-русских говоров (см.: URL: https://ekabu.ru/138306-pravda-li-chto-tolkona-urale-govoryat-ch-i-kak-klimat-vliyaet-na-vnyatnost-rechi. html (дата обращения: 12.12.2020)), хотя вопросо «чо/чё» изучен мало (из личной беседы).

35 Ср., напр.: «Коробки домашнего архива, где почти нет прямой речи, годящейся в свидетельства… эпителиальные клетки прожитого и непроизнесенного, — рассказчики не хуже тех, кто может говорить за себя. Хватило бы и перечня, простого перечисления предметов» (Степанова М. Памяти памяти: Романс. М., 2019. С. 33).

36 См. об этом: Неклюдов С. Ю. Тело Москвы: к вопросу об образе «женщины-города» в русской литературе // Тело в русской культуре. М., 2005. С. 361–385.