РУДНАЯ ГОРКА АКИНФИЯ ДЕМИДОВА

Рудная горка Акинфия Демидова

(Из ЦИКЛА «МИСТИЧЕСКИЙ УРАЛ»)

ВЕСИ 2017 ОКТЯБРЬ №9 \135\
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ, ИСТОРИКО-КРАЕВЕДЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ

Александр Больных
Член Союза писателей России с 1993 года. Лауреат литературной премии им. Александра Беляева.

Не раз вспоминались Акинфию Никитичу слова Полоза о том, что надлежит ему рудную горку беречь пуще глаза. В свое время, чтобы похвастаться своим богатством, повелел он изготовить из меди горку, которая изображает рудник. Кто говорит, что привез ее Акинфий из европейского вояжа, кто – что сделана была русскими мастерами, но доподлинно никто ничего не знал.

Круглая горка имела высоту тринадцать вершков, а диаметр по основания пятнадцать с половиною. На внешней ее стороне были укреплены сорок медальонов с образцами руд медных и железных, которые добывались на демидовских рудниках с номерами и названиями на медных пластинках.

Номером первым стоял, понятно, Высокогорский рудник с наилучшей магнитной рудой – подлинный бриллиант в короне уральского заводчика. Вообще Акинфий любил магниты и приписывал им волшебные свойства. Но так ли это было, мы сказать не можем, времени много прошло, мало ли чего люди наговорят.

На особой пластинке, прикрепленной к основанию горки, выгравирована надпись: «Сия гора содержит медные и железные руды, которые в ведомстве господина дворянина Акинфия Демидова лежащие при сибирских его заводах. Содеяна в ноябре 1728 года».

Однако хитер был Акинфий Никитич аки змей, умел предусмотреть все мыслимое и немыслимое. Потому никто тайности той горки, кроме самого Демидова не ведал, даже мастера, ее делавшие, ни о чем не подозревали.

Наверху горки на медном кольце было круглое отверстие, как бы вход в ствол шахты. Возле него стоял мастер-рудокоп за воротком для подъема бадьи. Внутри же горка была полая, там стоял горн плавильный со своим мастером. Понимал Акинфий, что только ломая руду, много не достигнешь, обязательно нужно металл плавить. Вот и хотел показать Демидов, что не только рудами богатыми, но и металлом крепким стоит его «железная империя». А случайным вышел намек на секретные плавильни или намеренным – про то лишь сам он мог сказать.

Были у него и другие тайные мысли, однако он их даже от самого себя прятал. И все одно постоянно мучился мыслью: что же такое Полоз сказать хотел?

Вот и сейчас разглядывал он горку и пытался понять, что же в ней необычного заключено. Наверное, потому он и не заметил, как в кабинете возник Полоз, впрочем это было совершенно не удивительно, он всегда появлялся из ниоткуда. Акинфий все-таки вздрогнул, когда ощутил на себе пронзительный взгляд зеленых немигающих глаз. Однако он справился с тенью страха и спросил грубовато:
– Ну и с чем пожаловал?
Полоз долго его рассматривал, потом чуть улыбнулся. Акинфию показалось, что между узких губ
мелькнул раздвоенный змеиный язык.
– Помочь тебе, Акинфий Никитич, решил. А то ведь так и не разгадаешь загадку мою, хотя правильный путь нащупал.
– Какую еще загадку?
– Горки, которую ты сейчас рассматриваешь.
Акинфий недовольно скривился.
– Я ее уже рассматривал и так, и сяк, но никаких тайностей не заметил.
– А ты посмотри повнимательнее, что внутри нее находится.

Демидов послушно поставил горку на стол и уставился на медного плавильщика, стоящего рядом с горном. Потом поднял голову и пожал плечами. Полоз снова усмехнулся и протянул руку, тут же на его ладони возникла маленькая красная ящерка. Она закрутила головенкой, оглядываясь светящимися белыми глазенками. Потом скользнула с ладони Полоза на стол, помедлила и зашагала к медному кругу с плавильщиком.

Акинфия одолело любопытство, и он протянул было руку, чтобы потрогать ящерку. Но та шарахнулась назад, приподнялась на лапках и выплюнула длинный язык огня. Акинфий даже вскрикнул, потому что пламя больно обожгло ему пальцы.

Ящерка надулась, зашипела и второй раз плюнула огнем, но Акинфий уже отдернул руку. Полоз рассмеялся.
– Не пугай саламандру.
– Дьявольское создание, – ругнулся заводчик.
– Ничего подобного, это просто дух огня. Если ты присмотришься повнимательнее, то можешь увидеть саламандр и внутри своих домен. Правда, они редко купаются в пламени, разожженном человеком, и уж совсем напрасно пытаться увидеть их в костре или во время пожара. Это не тот огонь, который требуется саламандре. Вот расплавленное железо в домне ей подойдет, хотя обычно они живут в жерле вулкана. Но ты с ней, скорее всего, сумел бы поладить, вон как глазами полыхаешь.

Акинфий хотел было огрызнуться, но ведь прав был Полоз. А саламандра тем временем добралась до круга медного и снова плюнула огнем. Медная игрушка моментально нагрелась, да так, что стол под ней начал потрескивать.

И вдруг померещилось Акинфию…

Нет, не померещилось, медный плавильщик поднял руку и помахал ящерке. Та склонила головенку набок, пристально посмотрела на него. Плавильщик кивнул ей и сделал приглашающий жест, указав на свой горн. Ящерка подбежала к нему, обошла кругом, потом поднялась на задние лапки, а передние положила на плечи плавильщику. Акинфий испугался, что сейчас от статуэтки останется лишь кусочек раскаленной меди, но нет, обошлось.

Плавильщик сказал что то неслышное ящерке, та подумала немного, а потом сноровисто скользнула внутрь игрушечного горна. Тот сразу ожил, засветился, вверх полетели клубочки дыма. А плавильщик снова замер, как был – неподвижной статуэткой.

– А вот это и есть то, что ты будешь беречь пуще глаза, – строго сказал Полоз. – Никому не показывай, не вздумай хвастать. Пока горит этот огонь, будет гореть и огонь в твоих домнах. – Видя, как недоверчиво качает головой Акинфий, Полоз пояснил: – Конечно, даже если саламандра вдруг уйдет, не погаснут твои домны. Только пока она у тебя живет, твоя «железная империя» будет расширяться и крепнуть, ты будешь строить новые заводы, плавить чугун, делать железо. Может, начнешь и сталь наилучшую готовить, это уже от тебя зависит. Но если погаснет огонь в твоей рудной горке, то все обратится вспять. Ты будешь терять и заводы, и шахты. Один раз ты от Татищева отбился, но сам знаешь, есть у тебя враги пострашнее него. В распыл пойдет ведомство Акинфия Демидова. Не год это займет, не два, только конец будет куда как скверный.

– Не бывать тому! – уверенно отрубил заводчик. – Куда Демидовы пришли, там они будут стоять вечно, никакая сила меня не сдвинет.
– Тебя – да, – согласился Полоз. – И батюшку твоего ничто не сдвинуло бы. Но вот поручишься ли ты за сыновей своих? И снова повторю: не ищи больше серебра.

Поперхнулся Акинфий и не нашел, что возразить, потому не было у него уверенности в своих сыновьях. А Полоз ухмыльнулся гадко и добавил:
– Запомни, Демидов, у вас, людей, на детях природа отдыхает. И растаял в темноте, как его и не было.

Не обманул Полоз, не обманул.
«Ведомство Акинфия Демидова», как любил называть его заводчик, стремительно расширялось и крепло, батюшка Никита оставил после себя двадцать пять заводов, а теперь один только Акинфий имел не меньше, да еще братец Никита тоже, пусть ростовщик и сыроядец, но тоже свою долю отцовского наследства расширил. Вместе братья Демидовы чуть больше половины российского чугуна давали.

Время от времени Акинфий, запершись надежно, проверял волшебную горку. Все нормально, по-прежнему в горне огонек горит, да и плавильщик вроде как подрос.

Похоже, с каждым новым заводом он в росте прибавляет. Хорошо, что горку тогда большую заказал, есть куда плавильщику дальше расти. Больше того, понемногу привык Акинфий со своим плавильщиком советоваться. Или с саламандрой? Кто ее знает, тварь огненную, но заметил он точно: если поднести к ней образец руды с месторождения новооткрытого, то каждый раз ящерка ведет себя иначе. Когда полыхнет жарким огнем и завертится в радостном танце; когда глянет равнодушно, отвернется и колечком скрутится; а когда и вообще чуть пригаснет, как угли прогоревшие, пеплом подернутся, только где-то в глубине огонь еще сохраняется.

Демидов сразу понял – в таких случаях лучше не обращать внимания на такую руду, чтобы там рудознатцы говорить не пытались, не будет ни успеха, ни прибытка. Правда, иногда Акинфий заявлял, что «руда его оболгала», но ему мало кто верил. Вот тогда, наверное, и родился слух, будто Акинфию сам черт ворожит, так безошибочно он угадывал, где шахту лучше бить, где завод ставить.

Сам Акинфий Никитич, когда долетали до него такие сплетни, только посмеивался тихонько. Ящерка ящеркой, однако почти всегда она говорила то же самое, что он нутром чувствовал, лишь подтверждала его мысли. А визитеры, облизывавшиеся завистливо на богатства демидовского особняка, видели то, что и раньше было. Ну, горка и горка, медальоны с рудными образцами. Мало ли «уральский владыка» начудит, пусть его. Акинфий же посмеивался втихомолку.

Однако неспокоен он был, никак из памяти не уходила утерянная Малахитовая скрижаль и ее дармовое серебро. Да, остерегал его Полоз, но разве можно не попытаться? И приказал Акинфий сделать к своей пирамиде сменные медальоны. Один ряд железных руд, один ряд медных… А третий он ставил лишь когда уверен был, что никто не увидит, сделали ему мастера медальоны с рудой серебряной и золотой. И уж совсем осмелившись, четвертый ряд ставил с камнями драгоценными.

А вдруг повезет, и откроются на Урал-камне смарагды или яхонты? Грех сладок, а человек падок, даже такой, как Акинфий. Ни Полозу все это показывать не обязательно, ни другим. Всегда ведь можно поменять медальоны и поставить с рудой железной и медной.

Но не всем по душе было возвышение Демидовых, особенно им завидовали жадные курляндцы. Мимо рук братьев Биронов проплыла гора Высокая и тагильские железоделательные заводы. А уж когда там медь открылась, камергера императорского от расстройства чуть удар не хватил.

Правда, отыгрались они, ухватив гору Магнитную, ни Татищеву с его казенными заводами, ни Акинфию Демидову она не досталась. Братья Бироны да компаньон их польский жид Меер послали туда верного человека от Генералберг-директориума. И как саксонцу Вильгельму Бланкенгагену не быть верным, если Бирон его от виселицы спас за многие подлоги и мошенничества?!

Чтобы понадежнее прикрыть проходимца и пристроить его на службу государственную, Бирон создал специальную контору – Экспедицию для освидетельствования казенных заводов. Вот только Бланкенгагену при отправлении его на Урал выдали целых две бумаги: одну, исправленную по всей положенной форме, зато вторую… Вторая была точно такой же, только в ней было пропущено одно-единственное слово. Всего одно – «казенных».

И потому получалось, что Бланкенгаген может досматривать любые заводы. Понятно, ему же было настрого приказано второй бумагой налево и направо не размахивать, но все же он должен был так или иначе выяснить, как же Акинфию удалось запустить в работу Тагильские заводы, и не допустил ли он при том какой промашки. И можно ли, уцепившись за таковую промашку, эти самые заводы у Демидова отобрать.

Когда заявился гость непрошенный в демидовскую вотчину, как бы по пути к своему Гороблагодатскому заводу, Акинфий встретил его куда как неприветливо. Даже разговаривать не стал с самозваным инспектором, хорошо еще батогами в ночь на дорогу не выгнал, позволил переночевать, но в не в господском особняке, а захудалому мужичонке приказал Бланкенгагена приютить.

Не посмел Бланкенгаген подложную бумагу показывать, спрятал ее подальше, да проворочался всю ночь на узкой лавке под тулупом в компании с клопами. Наутро, разбитый и злой, отправился дальше, Акинфий же попрощаться не соизволил выйти, чем Бланкенгагена до совершенного бешенства довел.

Пообещал саксонский голодранец, на российские пажити заявившийся, отомстить Демидову. Сам он не посмел, да и должен был ехать к заводу, однако нашел нужного человека. Сказано же: «Рука руку моет, вор вора кроет». Нашел Бланкенгаген татя, которому отсыпал рублевиков и приказал: «Узнать!» Хотя бы для этого пришлось в невьянские подземелья залезть! А чтобы не слишком боялся лихой человек – от Демидовых даже такие старались держаться подальше – показал ему ту самую бумагу, и уверил, что за ним теперь стоит ни много ни мало, Канцелярия тайных и розыскных дел графа Ушакова.

Тать хитер был, но простоват, понравилось ему поручение от Тайной канцелярии. Начал выспрашивать потихоньку, словечко там, словечко тут… Стерегся, как только мог, вот заводские мужики и не заподозрили ничего, а выше он сам не пытался ходить. Своя голова всегда дорога.

Но прослышал тать о рудной горке и сообщил о ней Бланкенгагену. Тот обрадовался. Вот она, долгожданная промашка! Не иначе, занимается Акинфий Демидов черным волховством, иначе ему никак такого богатства не добыть.

Тут не серебром тайным пахнет, черная магия – это костер. И приказал саксонец татю эту горку добыть, пообещав за то пять тысяч рублей. Рассуждал он просто. Как только горка попадет к нему в руки, то можно будет Демидова обвинить законно и попытаться на костер отправить. Ну, в любом случае неприятностей Акинфий Никитич получит с избытком. А можно горку просто утаить, отобрав у проклятого заводчика ключ к богатству. Вдруг оная горка и Бланкенгагену богатство принесет? Да хотя бы просто Демидова по миру пустить – и то уже хорошо.

Заманчивое предложение, что и говорить, только тать даже представить боялся, что с ним сделают, если он в демидовский особняк заберется. А уж в Невьянскую башню… Да скорее в могилу! Но пять тысяч рублей… На них ведь можно до конца жизни, как сыр в масле кататься. Долго колебался тать, но, в конце концов, таки решился, слишком велик был соблазн.

Этот тать был хитер как бес, другому Бланкенгаген не рискнул бы довериться. Дождался темной ночи и словно змей проскользнул меж охранников к демидовскому особняку. Правду сказать, караульщики были не слишком внимательны, они не без оснований полагали, что лучше всего особняк охраняет мрачная слава Акинфия Демидова. Правы были, но ни они, ни сам Акинфий представить не могли, что найдется человек, которого эта слава не испугает.

Открытое окно на втором этаже он присмотрел давно, а подняться туда совсем несложно было. Куда идти – тать знал, не зря же он до беспамятства напоил демидовского лакея и долго слушал его жалобы на проклятую жизнь и старого дракона. Услышал бы Акинфий Никитич, как его «слуга верный» поносит – насмерть запорол бы.

Тать черной тенью скользил по ковровой дорожке, совсем скрадывающей и без того еле слышные шаги. А вот и заветная дверь. Тихо звякнуло большое кольцо с нанизанными на него отмычками. Ну, этот замок разве что для того, чтобы дверь сквозняком не открывало, сведущего человека ничуть не задержит. А петли хорошо смазаны, дверь распахнулась без скрипа. А то некоторые богачи нарочно двери не смазывают, чтобы слышно было, как открывают, стерегутся.

Тать постоял немного, осматриваясь, и почти сразу увидел на массивном каменном столе темную пирамиду. Она! Осталось только взять и уйти так же незаметно, как пришел. То-то поутру будет хозяину сюрприз. И нужно успеть до рассвета из города убраться, причем обязательно на своих двоих. Если на лошади подковами по ночным улицам грохотать, так это до первого стражника. А тишком да молчком, задворками и огородами – ищи ветра в поле, Акинфий Никитич! Так, сейчас мешок из-за спины снять, большая же она, горка, да и тяжелая, наверное.

Крадучись подошел к столу и замер, протянув руку. Почудилось ему что-то недоброе, опасное, а тать привык доверять своим опасениям. При его занятии осторожность – первое дело. Нет, точно померещилось. Он решительно схватил горку обеими руками и приподнял. Она оказалась полой и гораздо легче, чем тать ожидал.

Медный поддон, оставшийся на столе, засветился вдруг тусклым красным светом, который, мигая, становился все ярче, пока не разлился по всей комнате. Тать увидел на поддоне маленького медного плавильщика, стоящего у горна, в котором горел огонь. Потом язычок огня выскользнул наружу, и рядом с плавильщиком возникла маленькая красная ящерка цвета раскаленного железа. Однако недолго она оставалась маленькой.

Ящерка зашипела и начала расти. Вот уже пять вершков, десять… И жаром от нее пышет. Саламандра сверкнула светящимися белыми глазами, прямо как жерло доменное, и громко зашипела. Тать от неожиданности уронил горку, и та со звоном покатилась по полу, наверняка переполошив дом.

Ноги оказались быстрее головы, они сами метнулись к раскрытой двери, но не успел. Ящерка дохнула огнем, и тать только и успел, что взвизгнуть, когда огненная струя ударила ему в спину. Впрочем, он не мучился, уже через мгновение на пол просыпалась кучка черного пепла – вот и все, что осталось от человека. Даже имени не осталось.

Когда примчался встрепанный Акинфий в шитом золотом шлафроке и увидел, что случилось в заветной комнате, он даже зарычал от злости. Видели бы его сейчас нерадивые караульщики! Впрочем, он успокоился тоже быстро.

Зажег пару свечей в шандале на столе, увидел, что заветная горка никуда не делась, просто на полу валяется, и от сердца сразу отлегло.
– Видишь, Акинфий Никитич, горка сама себя охраняет от недоброго человека, – прозвучало вдруг из угла, и Акинфий подскочил, как ужаленный.

Обернувшись, он увидел Полоза, который усмехался недобро.
– Спасибо на том, – поблагодарил Акинфий, – а то я уже думал в шкаф дубовый ее упрятать и стражу приставить.
– Зря ты так не сделал. Смотри, какую красоту у тебя чуть не украли, – указал Полоз.

Акинфий присмотрелся и похолодел. Горка была в тайном обличье, тускло поблескивали крупинки золота и камни дорогие на верхних медальонах.
– Хотя, можешь не волноваться, сама горка от тебя не уйдет. Вот если ты сам ее продашь, или решишь, что не нужна она тебе, тогда да, стеречь ее придется неусыпно.
– Ну, я не собираюсь от дела заводского отказываться, – выдавил Демидов.
– Ой ли, Акинфий Никитич? – в голосе Полоза явственно прозвучала насмешка. – А откуда тогда
появились камни дорогие да золото? Божьим попущением?

Демидов набычился и промолчал, сказать было нечего.
– Ладно, это твои дела. Но знай, ты сам себя наказал. Есть на Уралкамне золото, совсем рядом, но ты его не увидишь. Есть на Уралкамне смарагды, совсем рядом, но ты их не получишь. Не думай даже и не старайся, только людей зря гонять будешь и губить. Твое дело – железо и сталь.
– Хорошо, – мрачно выдавил Акинфий.
– И медальоны эти убери. Если твои дети себя покажут, они сумеют получить то, чего ты жаждешь.
Ну а нет, так и нет. Саламандра все покажет и подскажет. Только помни, Демидов, у людей на детях природа отдыхает.

Невеселые думы мучили Акинфия Никитича, никак не забывалось зловещее предостережение Полоза. Неужели после его смерти рухнет железное «Ведомство Акинфия Демидова»? Они с Никитой сумели преумножить и расширить дело отца. Вот только никак из памяти не шла судьба брата Григория, которого убил собственный сын Иван. Неужели прав, проклятый змей, и дети только и способны, что дело отцовское в распыл пустить? А ему вообще нужно ждать от сыновей любимых ножа в спину? Но ведь они с Никитой не такие! Да, братец ростовщик — кровопивец, однако притом заводы ведь новые тоже строил. Сам Акинфий в деле денно и нощно. А сыновья? Нужно с ними повидаться.

За что Акинфий решил выгнать с заводов своего старшего сына Прокофия, было совершенно понятно буквально всем. Если чем и прославился Прокофий Акинфиевич – так это безумствами на папенькины деньги. Причем безумства эти были таковы, что заставляли усомниться: а в своем ли уме демидовский наследник?!

Любил он разъезжать на ярко-оранжевой таратайке, запряженной шестеркой лошадей, причем первыми обычно ставил крошечных пони, на одном из которых сидел форейтор саженного роста, вынужденный временами бежать вприпрыжку вместе с лошадьми, так как ноги его волочились по земле.

Второй парой ставили огромных першеронов с форейтором-карликом, а третьей парой – снова пони. Ливреи своим лакеям Прокофий приказал шить тоже оригинальные. Половина ливреи была пошита из дорогого английского сукна с золотыми позументами, а вторая – вовсе из дерюги. На одной ноге лакеи носили шелковый чулок и башмак с золоченой пряжкой, а на второй – лыковый лапоть. Посмотришь на такое чудо, и сразу понятно делается – слаб на голову батюшка — барин, куда как слаб.

К заводам же он не проявлял совершенно никакого интереса, и бывать там отказывался наотрез.
Проживать предпочитал в отцовском имении в Соликамске, и в Невьянск Акинфия пришлось затащить чуть не силком. Отнекивался непослушный сынок: «В тамошних заводах быть мне не случалось, и затем, какие оные заводы имеют тягости и какое к тому вспомоществование потребно, ныне я показать не могу». Но противиться всемогущему отцу все-таки не посмел, поехал.

Решил Акинфий заставить Прокофия «править заводскую экономию», то есть проверять счета, отчеты, ведомости. Пусть сынок покажет, насколько способен он управляться с этим сложным хозяйством. Но прежде всего, хотел Акинфий, чтобы посмотрела саламандра на старшенького, вдруг она заметит что-то, чего сам отец не увидел? Осталось лишь придумать, как получше ящерку спрятать.

Руду-то Акинфий проверял просто: снимет горку и положит образец на поднос рядом с горном. Но двери в свой кабинет при этом запирал накрепко. А вот доверять сыну, особенно такому, Акинфий не собирался.

Ничего особого не придумав, он поставил горку на край стола, но так, чтобы отверстие боковое видеть, а Прокофию чтобы его видно не было даже краем глаза. Ящерка словно мысли его читала, выскользнула из горна и подошла к самому отверстию. Акинфий даже испугался, что она наружу вылезет, но, видимо, крепки были чары Полоза.

Как заметил Демидов, и раньше она не могла сойти с медного круга, так и сейчас даже головенку наружу не высунула. Акинфия это только порадовало, потому что после случая со сгоревшим татем, он опасался огненного духа, показавшего свою силу. Пользу саламандра приносила немалую, но только кто сказал, что всегда так будет?

Прокофий вошел в кабинет с немалой робостью, чувствуя, что ничего хорошего ему этот визит не принесет. Акинфий же внимательно следил за ящеркой. Как только сын подошел к столу, она заметалась, задергалась заполошно, и потускнела ее бело-красная чешуя, превратившись в тускло -малиновую. А потом подернулась серым пеплом и вовсе погасла. Пропал потаенный огонь!

Акинфий поморщился недовольно, ему сразу стало понятно, что старший сын не просто никакой тяги к заводскому делу не имеет, но просто его ненавидит и мечтает избавиться как можно быстрее. Однакож каково отцу признать сына уже совсем негодящим? Поэтому Акинфий сухо сказал:
– Желаю я, чтобы ты прекратил время в праздности и пустых безумствах проводить, и задумался о деле отцовском и дедовском. Потому должно тебе в заводские дела вникнуть, для начала разобраться в бумагах заводов невьянских, дабы какие недочеты или даже воровство выявить. За приказчиками и управителями всегда нужен глаз да глаз. Без присмотра хозяйского они совсем забалуются и в свой карман таскать начнут. Того ради и отдам тебе заводы на полгода если не в управление, то под присмотр. А там, глядишь, и управлять дозволю, коли себя покажешь.
– Помилуй, батюшка, неспособен я к заводской работе, да и не нужна она мне. Я вообще полагаю,
что лучше всего деньги в рост давать под строгие заклады. Тогда никто от долга скрыться не сумеет, а
дело это повыгоднее домен да шахт. Ежели рубль с рубля не получишь, так считай в убытке остался.

Акинфия даже перекосило при этих словах. Ростовщик… Тьфу!
Однако он сдержался и сказал сурово:
– Ты воле моей противиться не смей! Приказано тебе заняться заводскими бумагами, значит, займешься.
– Как прикажете, батюшка, – покорно поклонился Прокофий.

Только ведь обманул отца! Через пару дней тайно удрал из Невьянска сначала в деревню, а потом вместе с женой вообще укатил в Санкт-Петербург. Попытался Акинфий оттуда его достать, да не вышло.

А Прокофий даже в столице продолжал безумствовать. Как-то раз закатил он пышный пир, пригласив не то сто человек, не то больше. Один из гостей в самый последний момент отказался прибыть, он прислал курьера с сообщением, что вызвал его к себе градоначальник Петербурга. Противиться воле генерал-аншефа, генерал-адъютанта графа Василия Салтыкова он-де не смеет, а потому покорнейше просит его извинить.

Прокофий едва не лопнул от злости, так как мнил себя ничуть не ниже всяких генералов. Потому приказал он притащить самого откормленного борова, какого сыщут, и усадить за стол. Прокофий потчевал визжащую свинью отборными кушаньями, да при этом приговаривал:
– Кушайте, ваше сиятельство, на здоровье, не брезгайте моим хлебом и солью: век не забуду вашего одолжения!

Как донесли об этом Акинфию Никитичу, так его чуть удар не хватил. Окончательно понял он, что Прокофий не наследник и не продолжатель дел демидовских, а только злой погубитель. И потому решил твердо – наследником старшему сыну не бывать. Нет, Акинфий не оставит его своей милостью, но к заводам на пушечный выстрел не подпустит.

Средний сын Григорий Акинфиевич был во всем средним, ни сумасшествий Прокофия, ни жара младшего Никиты не выказывал, во всем был ни рыба ни мясо. Тихий да спокойный возился на огороде, и к заводскому делу был совершенно равнодушен. Жить предпочитал в демидовской вотчине в Соликамске, подальше от заводского дыма и жара доменного.

Здесь в фамильном имении вместе с женой посадил несколько деревьев и ухаживал за ними тщательно. Прокофий полюбовался на занятия брата и по ехидству своему подсказал построить в саду стеклянные избы, «ранжереи» на манер голландских. Этим в России особо людей было не удивить.

В Царском Селе неугомонный царь Петр давно уже построил оранжерею на 5000 растений. В Итальянском императорском саду построили две оранжереи. Не отставали и прочие вельможи, которые выращивали в оранжереях дыни и арбузы, диковинные в России. Особо отличился граф Петр Шувалов, который (ну не сам, понятно, садовники) выращивал даже ананасы, за что удостоился похвалы французского дипломата: «Он первый в России не только стал кушать ананасы, но и завел большую ананасовую оранжерею».

Только куда Григорию было тягаться с сиятельным графом. Растил он в своих «ранжереях» не апельсины да виноград, не роскошные тюльпаны, даже не диковинное золотое яблоко «pomo d’oro», а что-то вообще неудобьсказуемое. Ни съесть, ни понюхать, разве что посмотреть, удивиться и выкинуть.

Когда донесли об этом Акинфию Никитичу, тот взбесился и едва не прибил гонца до смерти. Охолонув немного, сам помчался в Соликамск, схватил сына за шкирку и увез на Суксункий завод, где приказал хозяйствовать безвыездно. Сгоряча пообещал непутевому сыну наследства лишить, оставив лишь огород с репой.

Тихий и послушный Григорий вытерпел дольше старшего брата, целый год он не вмешивался в работу управителя, притворяясь, что сам управляет заводом. Но, в конце концов тоже сбежал в Соликамск к своей любимой «ранжерее», да так в нее вцепился, что и клещами не оторвать. Побушевал Акинфий, однако тоже смирился, до времени оставив сына заниматься «лопухами».

Но пришел срок определяться с ним, нарочный вызвал Григория к отцу. Вошел он, как всегда с постным видом и поклонился покорно. Помедлил Акинфий, собираясь с мыслями, а глянуть на саламандру даже не решился, потому что одолевали нехорошие предчувствия.
– Огорчил ты меня, сын, когда самовольно завод покинул, не ожидал от тебя такого. Ладно Прокофий, дурного нрава своего укротить не желает, но ты-то, послушный… Как на такое пошел?
– Батюшка, – слезливо промолвил Григорий, – не неволь, не лежит у меня душа к железному делу. Одна только мечта у меня есть: постигнуть тайны природы неведомые, как то шведский натурфилософ Линней сумел. Его труды ученые «Система природы» и «Роды растений» всему миру известны, все их почитают кладезем знаний. Так и я хочу науку русскую своими трудами прославить.
– И кто тебя кормить будет, пока ты прославляться станешь? Ведь лопухи свои жевать придется, ежели я тебя наследства лишу.
– На все воля ваша, батюшка. Единожды ослушавшись, я более такого не позволю. Прикажете – буду в заводах ваших хозяйствовать, не прикажете – буду дальше натурфилософию изучать. Я во всем покорен вашей воле.

Сдержался Акинфий, ничего ему не сказал, только опять на саламандру глянул. Увидел то, что и ожидал увидеть. Снова саламандра оказалась недовольна, она долго шипела и плевалась, а потом снова начала гаснуть. Акинфий даже испугался, что и средний сын окажется ничуть не лучше старшего. Однако ящерка пусть и притухла изрядно, однако гаснуть и исчезать не стала. Свернулась колечком и затихла, совершенно обессилев. Вторая неудача!

Акинфий понял, что Григорий тоже заводами заниматься особо не будет, все приказчикам да управителям отдаст. Нет, он не приведет заводы в запустение и не допустит гибели, но пальцем не шевельнет, чтобы расширить и улучшить. И что гораздо хуже – если кто-то злой какой завод отберет, Григорий драться не станет, отступит лени и спокойствия ради. В лопухи уйдет прятаться. Значит, и ему не судьба заводами владеть.

В памяти опять всплыли слова Полоза: «На детях природа отдыхает». Неужели и младший сын Никита вырос таким же никчемным, как эти двое? Правда, поговаривают, что он сумрачного и буйного нрава, жесток временами чрезмерно. Так, может, оно так и лучше?

Да, последней надеждой Акинфия остался младший сын Никита. Совсем молод пока, всего девятнадцать лет, но заводами интересовался всерьез, постоянно в Тагиле крутился, но когда потребовался он Акинфию, то оказался в Санкт-Петербурге. Молод был Никита Акинфиевич, однако – себе на уме.

Он давно понял, что в России дела можно делать, только заручившись благоволением монарха. И если покойный царь Петр хорошо относился к Демидовым, то любви с императрицами, что с Анной, что с Елизаветой, у Акинфия не получилось. А Бирон со своими присными, курляндцами и прочей нищей шушерой, так и вовсе врагом был.

Поэтому Никита решил действовать с далеким прицелом. Он начал обхаживать только что приехавшего в Россию цесаревича Петра Федоровича, или, попросту говоря, Карла-Петера-Ульриха фон Шлезвиг-Гольштейн-Готторпа.

Способ он выбрал, как ему казалось, самый надежный – посадить цесаревича на золотой поводок, ссужая его деньгами. Великий князь даже пожаловал Никите Акинфиевичу ленту голштинского ордена св. Анны, но с условием «возложить оную на себя по кончине императрицы Елизаветы Петровны».

Дело в том, что императрица Елизавета на дух не переносила голштинцев и при виде иноземного ордена вполне могла и в ссылку отправить. Просто деться ей было некуда, требовался российскому престолу наследник, а других поблизости не оказалось.

Разговор с младшим сыном тоже получился непростой. С одной стороны, Никита сразу согласился принять на себя управление железным «Ведомством», но только оговорился при этом, что не намерен бирюком сидеть в Невьянской башне. Нет, жить он собирался в Москве, и жить со всем возможным удовольствием. Заводы можно и нужно держать под сугубым приглядом, а мужикам заводским сразу показать хозяйскую строгость и твердую руку.

Акинфий с неудовольствием вспомнил, что каждый поход младшего сына по заводам сопровождался свистом кнутов. Мужиков при нем пороли нещадно, и за вины, и безвинно. Вот бы ему скрижаль тайную! Впрочем, у Акинфия Никитича были заботы посерьезнее. Сурово глядя на Никиту, Акинфий начал:
– Как ты знаешь, наше железо «Старый соболь» известно во всех европах. Казна не может выкупить все, что мы производим, поэтому мы торгуем за границей. Поэтому нет смысла строить новые заводы, которые ничем не отличить от старых. Мне стало доподлинно ведомо, что не все так хорошо, как кажется. Если ты перестанешь двигаться вперед, остановишься, замешкаешься, тебя тут же сомнут и затопчут.
– К чему это вы, батюшка? – без особого интереса спросил Никита.
– К тому, что сегодня уже мало чугун плавить и железо делать. Нынче сталь твердая потребна. Того ради, я выписываю книги ученые, хотя сам грамоте не разумею. Зато прекрасно разумею, в чем польза дела демидовского. Мною посланы верные людишки в Англию да Швецию, вот они и сообщают о делах тамошних.
– Фискальство? – в голосе Никиты прозвучало презрение.
Акинфий скривился немного, но твердо ответил:
– А хотя бы и так! Нет ничего чистого и грязного, честного и срамного. Есть полезное для дела и вредное. Твои братья этого не понимают, надеюсь, ты поймешь. Так вот, мне верно донесли, что в Англии в городе Шеффилде на заводе мастера Хантсмена плавят изрядную сталь, которая прочнее и лучше нашего железа. Тебе надлежит узнать секрет того Хантсмена. Подсмотреть, купить, украсть – неважно. Польза дела – вот о чем единственно думай. А то ведь откажутся англичане от нашего железа, а мы тут как есть со своей сталью. Верю, сможем сделать лучше, чем они.
– Как прикажете, – согласился Никита. Однако заметив, как скривился отец, торопливо добавил: – Со
всем старанием розыск проведу!
– Еще одно дело есть. Не забавы ради и не для заботы о мужиках учредил я училище арифметическое. На заводах надобны грамотные мастера, тупых мужиков у нас и так хватает. Тебе надлежит иметь о нем сугубое попечение. Не на мастеров, на себя работаешь!
– Исполню. Даже, наверное, в Тагил переведу, потому на тамошних заводах мастера нужнее.
– Хорошо, сын, слушай же мою родительскую волю. Тебе и только тебе оставлю я заводы и имения.
Прокофий и Григорий тоже нищими не останутся, но к заводам я их близко не подпущу. Прокофий получит несколько имений, каменный дом на Москве и пятьдесят тысяч рублей в пять сроков. Золотые украшения с каменьями и посуду серебряную в три пуда.

Григорий, коль скоро он так прилип к Соликамску, получит солеваренные заводы со всяким строением, инструментами и посудой, дом в Ярославле. Нечего ему по столицам шататься. Деньгами же двадцать тысяч рублей в четыре срока, потому заводы деньги будут всегда давать, обойдется малым. Пусть лопухи свои жует.

Сестре Евфимии, замуж выданной – десять тысяч рублей.
Тебе же отойдут все заводы железные и медные, вотчины и дворы сверх поименованных. Помянутым двум первым моим сыновьям Прокофью и Григорью и дочери моей Евфимии, на него брата своего Никиту в том оставшем по смерти моей как о недвижимом, так и о движимом имении, ни о чем не бить челом, и более вышеписаннаго, определеннаго им ничего не требовать, а быть довольным тем вышеписанным, определенным ныне от меня им имением. Буде они дети мои и по них наследники их, пребудут в тишине и покое, и сие мое завещание непоколебимо содержать, то будет мир и благословение мое отеческое, да умножит им Бог во всяком благополучии.

– Не согласятся, – криво усмехнулся Никита.
– Ну, если ты не сумеешь отбиться, так значит, ты не достоин быть восприемником фамильного железного дела. Никак нельзя делить по-русски, раздробится и расточится, исчезнет, как не было, «Ведомство Акинфия Демидова». Царством его я назвать не могу, княжеством не хочу. Князей много, а Демидов – один! Чего доброго, внуки ваши последнюю курицу пополам резать будут, чтобы каждому по справедливости досталось. Долг же твой будет в наивятшем тщании и попечении в произведении вышепомянутых заводов, також в приискивании медных и серебряных руд, и к тому законных своих наследников и потомков обучать должен. Не передо мной долг, перед Отечеством и Богом.

Акинфий привычно глянул на свою волшебную горку. Ящерка подтвердила его выбор, она помедлила немного, прижухла на пару мгновений, отчего у Акинфия екнуло сердце, а потом опять запылало бело-красным огнем, в котором чудился Акинфию отсвет его несчетных домен. Но потом вдруг произошло уже совсем неожиданное. Сквозь чистый огонь расплавленного железа начал пробиваться странный зеленоватый отсвет, словно бы яд гадючий. И пламя начало зеленеть, и ящерка-саламандра тоже меняться начала. У нее вдруг появился колючий гребень, мордочка вытянулась хищным клювом, на лапах появились острые шпоры. И вот уже это не саламандра огненная, а василиск кошмарный злобно пляшет посреди огня.

Ничего не понял Акинфий, растерялся даже. Что это может означать? Огонь не угас и, кажется, даже ярче разгорелся, значит, мощи заводской империи не убудет. Только не станет ли эта мощь злой? Нет, и сам Акинфий мягким нравом не отличался, но любил повторять, что никаких зверств никогда не допускал, а только наказания соразмерные. А у младшенького проскакивало хищное удовольствие, когда глядел он на порки заводских мужиков, да и сам частенько наказывал их своей волей. Вот кому-кому, а Никите заводские приказчики перечить не смели, ходили у него по одной половице. Значит, и выбора у Акинфия нет совершенно никакого, придется все заводы младшему сыну оставлять. Но что, что именно мог означать этот ядовитый огненный василиск?!

Вспомнилась Акинфию тут фраза Полоза, чтобы не искал он более серебра колдовского, но ведь рискнул заводчик поставить в свою волшебную горку серебряные медальоны. Может, от того колыванские заводы его поманили да уплыли, и сейчас будущее страны, которую он гордо назвал «Ведомство Акинфия Демидова» кажется ему сокрыто мраком?

Акинфий заколебался, не в силах решиться на последний шаг. Завещание завещанием, но ведь придется раскрыть тайну горки. Поверит ли Никита? Акинфий так долго и так старательно прятал ее от всех, что сын может принять его за сумасшедшего. Хотя нет, не посмеет. Акинфий Никитич облизнул пересохшие губы, пододвинул к себе горку и решительно снял верх.
– Смотри внимательно, слушай и запоминай…

Саламандра словно ждала этого, ловким движением она выметнулась из горна, и вокруг фигурки плавильщика заплясали языки прозрачного красного пламени. У Никиты глаза полезли на лоб, он охнул и поспешно зажал себе рот руками.

Акинфий Никитич правильно угадал, завещание его пришлось не по нраву старшим сыновьям. Не захотели они отдавать все заводы младшему брату, тем более что к моменту смерти Акинфия ему исполнился всего двадцать один год.

Прокофий тотчас помчался в Санкт-Петербург, начал строчить кляузы и прошения, налево и направо рассыпая рублевики, дошел до самой императрицы Елизаветы. Его поддержал Григорий. Долго шла дрязга вокруг демидовского наследства, в конце концов генерал-фельдмаршал Бутурлин произвел новый раздел имущества в соответствии с наследственным правом того времени, когда определенными преимуществами пользовались именно старшие сыновья. Поделили по-русски, то есть «по справедливости».

Огромное ведомство Акинфия Демидова распалось на три примерно равные части. По указу Берг-коллегии Прокофию досталось родовое гнездо – Невьянские заводы, Григорий получил Ревду и заводы в Приуралье, Никите отошел Нижний Тагил. Лишь через десять лет сыновья получили свои доли. Императрица не обидела и себя, все алтайские рудники и заводы ушли в казну. Кто именно в Берг-коллегии подсуетился, чтобы раздел оказался именно таким, нам неизвестно, только рудная горка улетела из рук Никиты Акинфиевича, доставшись Прокофию, которого горное дело интересовало, как прошлогодний снег.

Избавившись от тяжелой руки отца, Прокофий ударился во все тяжкие. Свои уральские заводы он не посетил ни разу и при первом же удобном случае продал московскому откупщику Савве Сабакину, фамилие ему такое. Сам же продолжал безумствовать. Говорили, что он напоил до бесчувствия одного из просителей, уложил его в гроб, обложил ассигнациями и в таком виде отправил домой. В другой раз, напоив вином квартального, обрил его налысо, раздел догола, обмазал медом и обвалял в перьях, а когда тот проспался, долго укорял за то, что он в таком виде является к приличным людям. Ну и ростовщичество не оставлял.

Григория заводское дело также не интересовало, однако продавать ревдинские заводы он не стал. Более того, управители добавили к ним еще два, и средний сын Акинфия таки остался одним из крупнейших заводчиков, но при этом просил императрицу избавить его от необходимости поставлять армии воинский снаряд.

Прославился Григорий не железом, а гербариями да оранжереями, которые под конец жизни начал строить с царским размахом. Немецкий естествоиспытатель, посетивший их во время экспедиции на Урал, назвал их поистине королевскими, единственными в этой стране.

А что Никита? Похоже, весь демидовский талант достался ему одному, ну или то, что от этого таланта осталось. К своим тагильским заводам он добавил заводы салдинские, но при этом предпочитал жить в Москве, а не на Урале. Вскоре его заводы стали давать больше чугуна и железа, чем заводы обоих старших братьев.

Хозяйствовал Никита Демидов сурово, кнутобойства при нем было больше, чем при отце. «Во время того Демидова правления… одного человека, положа на разженую горячую чугунную доску, били кнутьями и пережгли руку, отчего он лежал при смерти 12 недель, и как выздоровел, то сослали в сибирские свои заводы. Нас мучит денно и нощно, как мужеска, так и женска полу, в работах без всякого пропитания».

На заводы Никита брал всех подряд – бродяг, преступников, беглых крестьян, в его шахтах работали даже маленькие дети. Крестьяне не раз бунтовали и отказывались идти на демидовские заводы, приходилось посылать солдат для их усмирения, но не всегда такие экспедиции были успешными. Еще при жизни Акинфия возмутились крепостные в его имении в Калужской губернии. Для усмирения был послан полковник Олиц с 500 солдатами, но поход закончился конфузом – отряд был разбит, а сам полковник попал в плен к крестьянам.

Железом и кровью пытался Никита Акинфиевич править своими заводами, хотя и себя никак не забывал, много зарабатывал, на удовольствия тратил как бы не больше. Но только не получилось у него восстановить «Ведомство Акинфия Демидова».

Хуже того, со временем выяснилось, что некогда славное железо «Старый соболь» больше никому не нужно, Европа начала плавить сталь, как и предсказывал Акинфий. Почему так случилось? Мы не знаем, но только когда Прокофий продал Невьянские заводы, Никита сумел добыть рудную горку и перевезти ее в Тагил. Запершись в кабинете, он нетерпеливо снял горку с поддона и буквально рухнул в кресло. Пропал плавильщик! Не было и горна с огненной ящеркой. Вместо них внутри горки теперь стоял человечек в куцем немецком кафтанчике и треуголке и ехидно ухмылялся, а физиономией – ну вылитый Бланкенгаген. Никита в сердцах чуть не расколотил горку, но поделать ничего не сумел.

Не поверил ему Полоз, не открыл своих знаний тайных, а про наказ отца следить за тем, что англичане делают, Никита благополучно забыл. Столичная жизнь предлагает слишком много удовольствий, чтобы о такой ерунде помнить.

При внуках же Акинфия все покатилось под откос. Один раз поделили «по справедливости», второй раз поделили, и следа от его «Ведомства» не осталось. Исчезли и сами заводчики Демидовы, зато появился какой-то, прости господи, князь Сан-Донато.