Уральская проза. Павел Бажов. Две Встречи

Рассказ «Две встречи» был опубликован в газете «Тагильский рабочий» №155 от 5 августа 1964 года ко дню рождения писателя. 

Материал подготовила Лошагина Ольга Валерьевна, научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»

Две встречи

А.П. Бондин

Врач Петр Дмитриевич Кузнецов разрешал сложную задачу предстоящей операции у раненого красногвардейца, у которого застряла пуля в полости груди возле сердца, но ему мешали: за тонкой стенкой его кабинета была возня. Там громко говорили, порой пели, топали, стучали в пол. Он знал, что это стучат прикладами винтовок и нервничал. Сходить туда и попросить, чтобы соблюдали тишину, нужно было обойти через сад кругом. Несколько раз он пробовал стучать в стену и кричать деланным спокойным голосом.

— Товарищи, дайте возможность работать.

Но стена угрюмо супилась филенчатой дверью, а из-за стенки, вместо тишины доносился ответ грубо-басоватый.

— Мы тебе, гражданин, не мешаем.

Наконец, он не выдержал, надел пальто, шляпу, захватил несколько книг, блокнот и вышел в сад своего особняка.

На веранде Петр Дмитриевич встретился со своей женой.

— Леночка, ты все еще не можешь успокоиться? – спросил он ее, взяв за руку и заботливо посмотрев ей в запухшие от слез глаза.

— А, ты, успокоился? – капризно спросила она мужа.

Петр Дмитриевич пожал плечами.

— Сегодня опять не спал ночь?

— Да, но у меня тяжело больной… Я пошел в больницу.

Елена Васильевна исподлобья, укоризненно смотрела на мужа. Ей казалось, что за эти дни, как большую половину их особняка заняла какая-то организация, пришедшей новой советской власти, он сильно состарился. Лицо его осунулось, на щеках глубже залегли складки, а когда-то пышные кудрявые темно-русые волосы, будто еще гуще поседели. Только глаза остались теми же ясными, ласковыми, но в них была видна грусть и усталость.

— У тебя тяжело больные, а какие тебе создали условия? По-моему эти люди не считаются ни с личностью, ни с авторитетом.

Петр Дмитриевич вопросительно посмотрел в глаза жене, а та подчеркнуто продолжала.

— Да еще грубят, а ты раскис.

— Ну, что будешь делать, Леночка, раз создались такие условия. Революция.

— Не понимаю, не понимаю я такой революции! – раздраженно воскликнула Елена Васильевна.

Петр Дмитриевич пожал плечами и, рассматривая пуговицу на блузке жены как нечто интересное, рассеяно проговорил:

— Собственно…я… я и сам не понимаю ни черта… Но мне нет времени сейчас заниматься этими делами.

— Как?

— Да так, очень просто… Хоть сам сатана с богом раздерись, мне нет сейчас до этого дела.

Елена Васильевна закинула немного назад голову, пошла прочь.

Петр Дмитриевич посмотрел рассеяно ей вслед и сказал:

— Все-таки, Лена, я тебе советую успокоиться.

Но Еленам Васильевна не слышала; она скрылась за дверью веранды.

Кузнецов надвинул фетровую шляпу чуть не до глаз, поставил воротник своего пальто и быстрой походкой зашагал по песчаной дорожке липовой аллеи.

Серый ноябрьский день, придавленный тяжелыми облаками, мрачнел предвечерними сумерками. Холодный влажный ветер шумел полуголыми ветвями деревьев, срывая с них остаток желтой листвы; он заметил упавшую листву на газоны. Только кусты сирени хвастливо еще зеленели, будто осенне-серые холода не смогли тронуть их. В душе Кузнецова было так же сумрачно, как в саду. Порой возникала мысль: идти сейчас же в исполком, протестовать, требовать возвращения ему покоя. Но воспоминание о том, как равнодушны были люди, когда занимали часть его особняка, наводили его на мрачные размышления. Казалось, что от жизни вдруг повеяло холодом, как веет этот ветер, нагнавший тяжелую пелену облаков.

Вспомнились годы студенчества, волнения, его симпатии к студенческому и рабочему движению. Хотя он сам и непосредственно не участвовал в студенческих «беспорядках», но душой был всех требований товарищей в ту пору и революцию ожидал, как нечто лучезарное, под лучами которой должна пышным цветом распуститься культура, наука, искусство.
А сейчас? Казалось, что-то большое тяжелое навалилось на жизнь и давит. Возникает вопрос: неужели большевики такие люди, для которых культура не является святыней? …С горечью вспомнил о своем прекрасно оборудованном анатомическом кабинете, из которого вынесли все вещи, сложили в особую тесную комнату, правда, сложили все бережно, но…Хотел об этих безобразиях написать в Петроград к своим коллегам, которые являются учеными, известными всему миру, но все откладывал до завтра.

— Ну, завтра может все исправится и пойдет своим чередом, а какой-то далекий голос подсказывал: «Не может быть в мире движения назад. Если бы не было желания народа, не было бы советской власти».

Эта мысль его умиротворяла, и он начинал, тихонько улыбаясь посмеиваться над собой, над своей отсталостью в политике, над своей сентиментальностью. А отсталость он сейчас особенно почувствовал. Большевики для него выплыли особо ярко. Он вспомнил студента-большевика, тезку Петра Чернакова, который часто его похлопывал по плечу, дружелюбно говорил:

— Болото!

Да, Петр Чернаков был большевик и преданный. Но как он любил культуру, как он пламенно мечтал о будущем. Вспоминались его слова:

— Когда возьмут власть в руки трудящиеся, за этим после последует небывалый в истории расцвет культуры.

Мысли бежали перегоняя друг друга. Петр Дмитриевич не замечал дороги. Все, что произошло на днях, как-то стерлось из памяти, осталось только смутным видением лицо жены, заплаканное и он мысленно усмехнулся:

— Бедная…дурашка…

В день операции, когда Петр Дмитриевич вышел из своего кабинета и направился в операционный зал, в коридоре ему вручили записку. Он развернул ее. Знакомым почерком жены было написано: «В квартире был обыск. Перерыли всю библиотеку, кабинет. Захватили какие-то документы, охотничью винтовку. Торопись домой».

Кузнецов спокойно свернул записку, сунул ее в карман халата. В операционной все уже были на месте. Он тщательно проверил хирургический, приготовленный инструмент и приказал:

— Несите больного.

Пациента встретил обычной улыбкой и весело спросил:

— Ну-с, как поживаем?

Больной обвел боязливым взглядом светлое помещение операционной, посмотрел испуганно на врача, принужденно улыбнулся исхудавшим желтым, как воск лицом и тихо попросил:

— Вы только, Петр Дмитриевич, сделайте так… чтобы я ничего не слыхал.

— А-а! В бою не боялся, что убьют, а сейчас боишься? Ничего, будем видеть золотые сны, – улыбаясь, сказал Кузнецов.

В операционной наступила напряженная тишина, только слышно было металлическое позвякивание и тихий спокойный голос хирурга.

— Давайте пинцет…

В этот день Петр Дмитриевич не ушел домой. Время от времени он навещал палату № 3, подходил к больному и, взяв осторожно его руку, проверял пульс. Вечером тоже не ушел домой: пациенту стало хуже. Он остался на ночь. Хотел несколько раз позвонить по телефону, даже брался за трубку, но, сейчас же вешал ее. На худощавом лице его в этот время вздрагивали мышцы, глаза учащенно мигали, задумчиво устремлялись куда-то в неопределенную точку. Затем он, как бы позабыв о том, что хотел спросить о состоянии жены, торопливо выходил из кабинета и шел сумрачным коридором в палату №3.

Только утром с тяжелой головной болью он возвратился домой. Молча выслушал сообщение Елены Васильевны. Она была чем-то напугана. Глаза ее боязливо блуждали, словно чуяла что во всех углах, кто-то ее подстерегает, подслушивает. Потом таинственно сообщила, что в городе большевики раскрыли заговор.

Кузнецов прошел к себе в кабинет. В доме на этот раз было необычайно тихо, даже из-за стенки кабинета не доносилось ни одного звука, точно там все вымерли. Он спешно вымылся, сменил белье и пошел в исполком.

В кабинете председателя его встретил давно небритый человек, одетый в военную куртку черного цвета хаки. Сидя за столом, он что-то писал. На столе лежал черный вороненый маузер, позади кресла стояла винтовка.

— Вам что? – спросил он глухо, смотря исподлобья на Кузнецова.

— Мне председателя.

— Я за председателя.

— Я Кузнецов, врач.

— Ага…Кузнецов…садитесь, — сказал он. Взял со стола маузер, сунул его в кобуру, шумно поднялся и прошелся по кабинету, потеребливая нижнюю губу и что-то обдумывая. Потом встал, расставив широко ноги и, держась левой рукой за кобуру, спросил:

— Вы дворянин?

-Да…

— Так, — Кутепов пытливо смотрел на Кузнецова. На его щеке с глубоким шрамом, вздрагивал мускул. Один ус шевельнулся.

— Я пришел относительно обыска…

— Да-да… У вас мы вынуждены были сделать обыск… Скажите, почему вы скрыли винтовку?

— Я ее не скрывал… Она открыто висела на стене…

— Да… Но она была не зарегистрирована.

— Не было времени.

Кутов прошелся по кабинету. Во всех движениях его было видно, что он нервничает. Руки его беспокойно перемещались, будто не находили себе места.

— Скажите, гражданин Кузнецов, как вы относитесь к советской власти?

— Что за вопрос? Для меня всякая власть есть власть, которой я должен подчиняться.

-Но, как починяться?

Кузнецов пожал плечами.

— Странный вопрос, товарищ Кутепов.

У Кутепова дрогнула правая бровь. Он круто повернулся, сел к столу и, ударив пальцем по настольному звонку, поговорил:

— Я вас должен арестовать.

— За что?

Ну, потом это будет вам известно, – голос Кутепова прозвучал холодно, бесстрастно.

В кабинет вошел рослый красногвардеец. Кузнецов ошеломленный сидел, согнувшись на стуле. Кутепов шумно завозился в кресле и сказал:

— Ваши замыслы нам известны, и обратился к красногвардейцу:

— Уведите арестованного.

В камере Кузнецов встретил знакомых ему людей. Здесь было несколько местных торговцев, и среди них был адвокат Ветловский. Все были перепуганы, растеряны. Увидев Кузнецова, Ветловский подошел к нему и тихо спросил.

— И вы?

Кузнецов промолчал, ему не хотелось разговаривать с ним. Он его знал и не любил как беспринципного, нечистоплотного болтуна. Но Ветловский не замечал отвращения Кузнецова, подсел к нему и прошептал:

— Очевидно среди нас был провокатор… Очевидно…

Кузнецов изумленно посмотрел на адвоката, спросил:

— Вы о чем говорите?

Ветловский смолк. Он точно весь был измятый. Галстук съехал на бок, волосы всклокочились, а русая эспаньелочка непомерно удлиняла его бледное, растерянное лицо. Воспаленные глаза испуганно перебегали с одного предмета на другой.

— Неужели расстреляют? – продолжал Ветловский шептать сдавлено. Губы его перекошено раскрывались, сгорбленное тело нервно вздрагивало при каждом звуке, долетающем из коридора.

— Кошмар!… Это…это же невероятно.

-Но возможно, — равнодушно сказал Кузнецов. Ему даже захотелось просто поиздеваться над ним.

Ветловский склонил голову и внимательно стал рассматривать свои руки. В газах его вдруг заблестели слезы, он свалился на нары, охватил свою голову руками и тихо зарыдал.

Плакал кто-то в отдаленном темном углу, где-то шептались.

Всю ночь и весь следующий день Кузнецов был в каком-то тревожном забытьи. В голове была какая–то путаница, мысли прыгали, сменяя одна другую: жена, Кутепов, больной красногвардеец, а потом бежали в темную, загадочную неизвестность наступающей ночи. Иногда его охватывало холодное равнодушие ко всему окружающему, к себе. Несколько раз он силился уснуть, но не мог, только перед утром второй ночи забылся в тревожном тяжелом сне.

Разбудило его легкое прикосновение чьей-то руки. Он открыл глаза, Возле него стоял красногвардеец с винтовкой.

— Идите, вас нужно, – сказал он.

Кузнецов встал и как автомат последовал за ним. Несколько пар испуганных глаз провожали его. До слуха Петра Дмитриевича донесся затаенный шепот, выползающий из темного угла: «Повели расстреливать».

В том же кабинете Кутепова сидел незнакомый человек в кожаной куртке. Кутепова в кабинете не было.

— Садитесь, – сказал он.

Кузнецов присел, всматриваясь в лицо незнакомца и вдруг, что-то далекое припомнилось ему, в тонких чертах лица этого человека, в черной лопаточкой плотной бородке и в больших ясных глазах, отгороженных чеховскими пенсне. Незнакомец улыбнулся и тихо проговорил:

— Не узнаете, Петр Дмитриевич?

У Кузнецова вдруг стеснилось в груди. Он голосом, придавленным радостью, воскликнул:

— Тезка!… товарищ Чернаков!, – и вдруг испугался своей фамильярности, но почувствовал, как в смутном хаосе тревожных мыслей, слово «товарищ» осветило его и стало понятно.

— Да-да, здравствуйте, Петр Дмитриевич, – ласково улыбаясь, проговорил Чернаков. – Вот где суждено встретиться. – Он протянул через стол руку и крепко сжал руку Кузнецова. – Я специально приехал из Губкома…Получили телеграмму… Вышло недоразумение…несколько перестарались… Оно, правда встряска для вас, но что будешь делать? …Сейчас идет встряска всей жизни, так что в общей свалке неожиданно тумака получишь, пусть, хотя бы и непричастен к этой драке. – Лицо Чернакова по-прежнему улыбалось. Он вышел из-за стола и подошел к Кузнецову. — А как все-таки вы постарели, а? Мы сейчас поедем к вам, не возражаете? Дорогой я вам все объясню. Ну, едемте.

Осенняя ночь серела предрассветными сумерками. Весь город был погружен в молчание, только издали доносился неясный гул завода.

— Мне бы, прежде всего, поспешить в больницу, – сказал Кузнецов, — там у меня есть тяжело больной.

— Поедемте. Я был в больнице и видел этого больного. Кузнецов насторожился, а Чернаков спокойно продолжал:

— Ничего, лежит и улыбается, спрашивает, где Петр Дмитриевич. А я слышал о вас Петр Дмитриевич, даже в ссылке слышал о вас и радовался вашим успехам…

Кузнецов никогда не ощущал, так приятно близость этого человека: запах кожаной тужурки, прикосновение его плеча к своему плечу, когда коляска проскакивала через размытый ухаб дороги.

Все это будило в нем какое-то новое чувство радости, воскрешая в памяти прежние встречи с этим человеком в годы студенчества. Хотя Чернаков тоже сильно изменился: постарел, похудел, но голос был знакомый прежний с мягким тембром, ласкающим слух. Хотелось рассказать ему что-то многое. Разумеется, не пожаловаться, нет, он уже забыл обо всем, что произошло с ним, это казалось просто толчком. Но, что это был за толчок? Его занимала теперь другая мысль. Он с радостью думал, что пришедшая новая советская власть, руководимая вот такими людьми, как Петр, сулит необъятный простор для творчества. И навернувшееся в памяти сомнение в возможности движения культуры вперед, в нем вызвало горькую усмешку и упрек к себе. Ему хотелось все это сказать, но он не говорил, он думал, что Петру это покажется неискренним признанием, несвоевременной исповедью. Ему казалось только, что лошадь бежит лениво и кучер, сидящий впереди его черной фигурой, равнодушен, неповоротлив и не погоняет лошадь. А Чернаков продолжал задумчиво рассказывать.

— Последние годы я провел в ссылке, – в Турукамском крае. Там меня и застала революция. Много потребовалось затратить времени, чтобы снова попасть сюда, в знакомые места… Вы, наверное, меня потеряли из виду, а может, и позабыли, а я вас помню.

— Нет, я не забывал.

Чернаков повернул лицо к Кузнецову и улыбнулся. По стеклу пенсне Чернакова, скользнул блик от уличного фонаря.

— Я вчера в Губкоме прочитал телеграмму о том, что вас взяли в качестве заложника и вдруг усомнился в правильности этого дела. Нужно было проверить. Как-то показалось странным: буржуйчики здесь хотели пакость устроить, а среди заложников оказался ученый. Ни с чем не вяжется. Ученые, если они честные, нужны нам как воздух. А этим лавочникам, которые хотели сбросить советскую власть, ученые не нужны. Они бы не посчитались с потерею Кузнецова. Я думаю, вы поймете всю закономерность этого явления.

— Я понимаю, Петр…теперь особо ясно понимаю, но меня безжалостно грызла мысль: «не хотелось погибать, глупо».

— Я понимаю вас… Это самое ужасное в жизни человека погибнуть глупо, — благодаря неожиданной, ненужной случайности. Но мы еще не все умеем толково разбираться в людях: кто враг народа, кто друг. Есть враги, которые прикидываются друзьями, но есть друзья, которые не говорят о себе и работают на пользу народа. Да…вот пока что и выходит у нас, так сказать, неразбериха бьем, что называется с плеча… Кутепов молодой не опытный еще человек. Но он хороший честный малый. Не научился еще разбираться по-настоящему в вещах. Ну, ничего, научимся все делать как нужно. Вы на него не сердитесь. Он теперь убит – причинил вам незаслуженную неприятность.

Коляска бойко подкатила к крыльцу больницы и остановилась. Кузнецов легко спрыгнул с нее.

— Вы идите в больницу, я заеду сейчас к вам на квартиру и успокою вашу жену. Вы, в свою очередь, позвоните ей по телефону. Ну, пока…сегодня я к вам заеду днем, и все сделаем, чтобы вы работали спокойно.

Чернаков пожал руку Петра Дмитриевича и уехал.

Спустя лет десять в один из осенних дней в приемной клинического института появился тяжелобольной. Это был человек лет тридцати пяти. Он тяжело дышал, был бледен, в воспаленных глазах его светилось острое отчаяние. Петр Дмитриевич, всматриваясь в черты лица, узнал в нем Кутепова, но не подал вида, внимательно осмотрел его и проговорил:

— Что это вы так развинтились?

— Я умру? – глухо спросил больной.

-Ну, вам еще рано умирать, вы еще нужны стране и у вас сущие пустяки. Навещая больного, он заметил, что больной волнуется и тревожится. Это подтвердилось пытливым вопросом Кутепова.

— А кто мне будет делать операцию?

В этом вопросе Кузнецов почувствовал какое-то недоверие, какое-то опасение. Спокойно улыбаясь, он сказал:

— Хотелось бы мне вам сделать операцию, но…к моему несчастью я не могу: меня спешно требуют в Москву.

— Значит не вы?

— Возможно.

Больной облизывал воспаленные губы, отвернулся, устало закрыл глаза. А потом повернул голову, приоткрыл глаза, как умирающий, и тихо проговорил тоном сожаления:

— Но почему не вы, почему не вы?

Кузнецов сердцем почувствовал искреннее желание Кутепова, и все его сомнения в недоверии рассеялись. Он успокаивающе проговорил:

— Успокойтесь. Операцию сделаю я.

Больной счастливо улыбнулся.

Спустя недели три после операции Кутепов с каждым днем креп. Он наливался, розовел, но, встречаясь с Кузнецовым, все время как-то смущался. Видно было, что ему хотелось сказать врачу что-то. Петр Дмитриевич угадывал переживания дольного и вот раз, после обеда, он пригласил его к себе в кабинет. Кутепов вошел.

— Садитесь, товарищ Кутепов.

Кутепов присел в мягкое кресло.

— Я вас завтра выписываю, и очень рад, что так удачно прошла ваша операция. Вы были на краю могилы… Ну, а теперь я вас зарядил на много лет жизни.

Кутепов смущенно потупился и тихо проговорил:

— Но знайте, Петр Дмитриевич, я с огромной радостью уеду от вас только тогда, когда все-таки вы мне простите мою ошибку. Я теперь не тот Кутепов, которого вы встретили … Помните?

— Помню, — улыбаясь, сказал врач, — я об этом уже забыл.

— Да… И вы, когда сидели в камере, стояли на краю гибели. И вот теперь я с ужасом смотрю как в черную яму в это прошлое. Вы хороший человек… Вы простите меня.

— Но вы сомневались во мне. Что вам мстить буду, зарежу, мол, вас, — шутливо спросил Кузнецов.

— О нет… Если бы я сомневался, я бы не приехал за тридевять земель к вам. Я только боялся, что если мне операцию сделает не Петр Дмитриевич – я погибну, Я верю в вас…

Кутепов встал. В глазах его мелькнули слезы. Он схватил руку ученого, крепко ее сжал и с волнением докончил:

— Спасибо вам. Мое рабочее, большое, большевистское спасибо.

Кутепов вышел. Кузнецов прошелся по кабинету. Подошел к окну. Земля, как девушка, нарядно оделась в зимнее пуховое белоснежное платье. На нее весело смотрело яркое солнце, играя миллиардами снежинок. Что-то праздничное переживала природа, и на душе у Кузнецова было светло и легко.

Он случайно подошел к зеркалу, и ему показалось, что из дубовой рамы на него смотрит не тот Петр Дмитриевич Кузнецов – профессор анатомии, а совсем еще молодой, полный сил человек с ярко-сияющими глазами, с пышно разрастающейся густой шевелюрой на голове, пусть она убелена сединою. Он улыбнулся в зеркало этому «молодому» человеку, большевик – ученому.

Нижний Тагил 1937 год.